Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Вобрав головы в плечи, ускорили шаг Любкины подруги-сослуживицы.

Один день навсегда запомнился Игнату.

Это было в конце июля. Рано проснувшись, Игнат вышел из дому, где уже строгал что-то на самодельном станке его хозяин. Проворно ходил в его руках рубанок, и тонкая стружка завивалась под лучами солнца в золотистую спираль, с тихим шорохом спадала на пол, приятно шелестела под босыми ногами Маслодуды. Пахло лесом, смолой.

Маслодуда, пробуя пальцем лезвие рубанка, шутливо спросил:

— Куда собрался, инженер?

— А никуда…

Во двор, как всегда, зашел Красачка. Примостившись на досках, лежавших около забора, и молчаливо поглядывая на работу Маслодуды, он не спеша разжег свою трубку и, пустив несколько витиеватых колец дыма, неожиданно рассмеялся.

— С чего бы это? — спросил Маслодуда, искоса взглянув на приятеля.

— Гм… В кустари, значит, подался?

— Оно, браток, кустарничать не будешь, живот подведет… Вот какое дело!

— Та-а-к… Но придется тебе, Иван, кончать эту работу.

— Как это кончать?

— Очень просто… Завтра или послезавтра поплетешься на завод.

— Как это поплетешься? И почему это я поплетусь?

— Приказ такой есть: всех рабочих вернуть на старые места, чтобы работали, значит… Немцы завод пускают.

— Как же это? На фашистов работать?

— Выходит, что так…

— Нет, брат, дураков, чтобы на него работать. Не будь я Иван Маслодуда, если пойду на чорта лысого работать! — Пойдешь, хотя ты и Иван Маслодуда!

— Постой, постой, да ты мне толком скажи, кто пускает завод, для чего пускает завод, что там теперь выделывать будут? Да что ты там сделаешь, если крыши и той нет?

— Заставят крышу поставить — и поставишь, никуда не денешься…

Красачка принес свежие новости. Немцы, действительно, решили пустить станкостроительный завод, уже мобилизовали всех инженеров и техников, случайно застрявших в городе, да привезли еще своих инженеров. А на днях будут набирать рабочих через биржу. И все, работавшие ранее на заводе, обязаны сами явиться, а если не явятся, их будут считать саботажниками и наказывать по всем законам военного времени.

— А мне плевать на ихние законы! Я их не просил приходить сюда со своими законами. Я хочу по своим законам жить. А они мне не указ!

— Мало что ты хочешь. Тебе, может, еще чего-нибудь подай!

— И хочу! Гибели ихней хочу! Вот и все… Не будь я Иван Маслодуда, если стану жить под ихним законом! Не дождутся. Не будь я…

— Ну, известно: Маслодуда и Маслодуда… Был ты Иван Маслодуда, да весь вышел, вычихался, исчез! Нету теперь Маслодуды… А есть только рабочий, который будет работать на немца. А не станет работать, запишут в саботажники. А саботажникам по гитлеровскому закону — расстрел или высылка в лагерь, к чорту в зубы. А если не веришь, так на вот, читай!

Красачка вынул из кармана сложенное вчетверо извещение и сунул его под нос своему другу. Тот, положив рубанок, но не беря в руки извещения, медленно читал его, почесывая рукой щетинистую щеку. Выражение суровой озабоченности не сходило с его лица, губы медленно шевелились, повторяя отдельные слова:

— Расстрел… расстрел… да еще повешение… И опять повешение… Выходит, ты не обманываешь. Выходит, твоя правда! Но плохая правда! Собачья правда, скажу я тебе, Лявон!

— Ну вот! А то он все Маслодуда и Маслодуда! Экий герой нашелся! Он не пойдет на завод! Как же, гитлеровцы его на руках носить будут, целоваться с таким героем будут!

Маслодуда молчал, все потирая пальцами щеку.

Игнат с любопытством слушал беседу этих двух друзей, неожиданно поменявшихся ролями. Прежде Маслодуда обычно наседал на Красачку или, как тот говорил, наступал на него с агитацией. Теперь Маслодуда молчал, все раздумывая над чем-то, а Красачка говорил и говорил, нескладно жестикулируя и что-то доказывая своему другу.

Наконец, Маслодуда спохватился, решительно махнул рукой.

— Хватит! Довольно! Незачем меня уговаривать!..

— Да я и не уговариваю! Я только говорю, что не миновать нам с тобой немецких рук.

— А пусть они отсохнут, эти руки! Чтобы я да работал на них!

Все эти новости так растревожили Ивана Маслодуду, что он и про рубанок свой забыл. Все ходил по двору, взволнованно размахивая руками, порой что-то невнятно бормотал, иногда останавливался, с решительным видом заявлял:

— Мы еще посмотрим!

Вытащив одну из досок, наваленных около забора, он пристально разглядывал ее, водил по ней шершавой ладонью, зачем-то промеривал ее по четвертям, говорил задумчиво:

— Одни сучки… одни сучки!

Но не сучками были заняты его мысли. И, сердито бросив доску, он с таинственным видом подошел к Красачке:

— А что, если, скажем… Это я о том думаю, как же нам быть, если до нас в самом деле доберутся фашисты. Работать оно, конечно, можно… Но как работать? Можно ведь и так работать, что наша работа немцу боком вылезет. Или я неправду говорю, что ж ты молчишь, Лявон?

И, не дождавшись ответа, он сердито набросился на Игната:

— А ты чего усмехаешься? А еще комсомолец? Видать, всех вас хватило только на то, чтобы нас, стариков, критиковать. Да у вас только и заботы было, что думать про книжки, про учебу… А как людей вот начинают за горло хватать, так вас и нет! Молчите. А мы теперь должны мозгами ворочать… что и к чему… И куда оно все приведет.

И до того разошелся Иван Маслодуда, что можно было подумать, будто не кто иной, как Игнат со своими комсомольцами, и был причиной всех напастей, всех этих тяжелых и нерешенных вопросов, внезапно навалившихся на Ивана Маслодуду, на Красачку, на всех жителей этой улицы. Каждый из них ежедневно по утрам, бывало, прислушивался к своему гудку, думал о своей фабрике, о своем заводе. Жили тут люди со станкостроительного, с кирпичных заводов, электростанции, кожевенного завода, было и несколько деповцев… У каждого свой гудок… У каждого свой распорядок дня и ночи… У каждого своя работа, свои думы… Даже железнодорожные машинисты, кочегары, у которых не было общего с заводами графика, и те прислушивались к гудкам своих паровозов, знали, кому и когда пойти на смену. У каждого — свой гудок…

И по дороге на завод, прилаживаясь к своим гудкам, шутя спорили о том, чей гудит басовитей:

— Вот он наш большевичек гудит, не ровня какому-нибудь хриплому, задыхающемуся… Сразу видно, что там хозяева работают.

Иной огрызался:

— Хвастайте! Давно ли штурмовщину прекратили?

— Мы вот прекратили! А ваш луч что-то не горит, не блещет, да и что-то ослеп. Опять, видно, в прорыве?

«Большевик», «Луч», разные другие названия. Большие и малые заводы. Соревнование. Победы. Подтягивание отстающих. И в этой дружной, ладной работе шли стремительные пятилетки, наполняя страну ритмическим гулом машин, ритмическим движением трудолюбивых рук, биением людских сердец. И на глазах выпрямлял город свои кривые улицы, раздавался вширь, поднимался ввысь каменными громадами домов. Становилось тесно на улицах, в театре, на стадионах. Становилось тесно в витринах магазинов, ломившихся от добра со всех земель, со всех рек и морей, переливавшихся радужными цветами шелковых тканей, приятно ласкавших глаз щедрыми дарами человеческого груда, радовавших изобилием.