Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Но в школе немцы.

— А вы идите к коменданту и потребуйте. Скажите, сам Вейс приказал.

Сипак поплелся к коменданту. Из хаты вышли пьяные полицаи, с любопытством поглядывали на пленных. Те молчали.

— Дождались, бандиты! — Пьяный полицай приставал к пленным, замахивался руками.

— А ну отойди! — строго предупредили конвоиры. — Не ты брал, не тебе расправляться.

Вскоре появился комендант в сопровождении солдат и старосты. Старший конвоир предъявил документы, подписанные начальником полиции соседнего района. Колонну пленных под усиленным конвоем повели в школьный двор. Из школы высыпали все гитлеровцы, чтобы ближе поглядеть на пленных. Даже солдат, который стоял около пулемета на школьном крыльце, и тот спустился вниз, к пленным.

Старший конвоир подал обычную команду:

— Смирно! Проверить людей!

Ни староста, ни комендант так и не смогли припомнить всего того, что произошло после этой команды. Пленных словно вихрь поднял, и они мгновенно окружили школу. Немец-пулеметчик, бросившийся к крыльцу, был сразу прошит пулей. Гитлеровцы, случайно оставшиеся в школе, схватили винтовки, чтобы отстреливаться, но несколько брошенных в открытые окна гранат сразу успокоили их. Пьяные полицаи, стоявшие у ворот, кинулись кто куда, но меткие пули пленных — и откуда только взялось у них оружие? — уложили их тут же на улице.

Комендант стоял растерянный, бледный и все силился понять, что же происходит у него на глазах, не кошмар ли это. И совсем уж непонятно было поведение конвоиров: стоят с автоматами и смеются. Комендант было кинулся к ним, бешено крича:

— Стреляйте, стреляйте скорее! Они же вас убьют!

И один из конвоиров спокойно ответил ему:

— А ты не торопись, комендант, мы и выстрелим, когда придет твоя очередь.

А другой сказал:

— Отдай пистолетик, комендант. Он тебе теперь без надобности.

Тут комендант сразу обмяк, и крупные капли пота покатились по его лицу. Он, наконец, понял все.

— Документы!

Дрожащие пальцы торопливо скользили по карману, доставали бумажки.

— Не эти! Документы комендатуры!

— Канцелярия, канцелярия, господин… партизан…

— Ну веди в канцелярию.

Сипак, потерявший голос, ссутулился, дрожал, как в лихорадке, и все старался спрятаться за спину коменданта. Мелькнула какая-то нелепая мысль, что хорошо бы теперь стать мышкой, скользнуть бы куда-нибудь в дырочку, в щелочку под гумно, затаиться там, а оно бы все и прошло, прокатилась бы эта страшная гроза. И когда коменданта повели в школу, Сипак сжался в комочек, стушевался и бочком-бочком подался было к школьной поленнице — в самый раз уйти оттуда подальше от этих незнакомых людей и полной грудью вдохнуть вольный воздух там, за оградой. Тут же так не хватало его, этого воздуха. Даже пригнулся, чтобы ноги расправить для быстрого бега.

Но чья-то рука — и не сказать, чтобы очень почтительно, — взяла его за шиворот, приподняла.

— Беспорядок чинишь, Мацей Степанович, беспорядок. Отчета не сдал, а собираешься в бега?

И хотя бы одна знакомая душа попалась среди этих людей, расспросить бы ее хотя, что и к чему. Стоял сейчас Сипак притихший, успокоенный, жалобно скулил:

— Ах, боже мой! Ах, боже мой!

— И то хорошо, Мацей Степанович, что хоть теперь ты бога вспомнил. В самый раз в таком положении вспомнить о нем.

На какой-то миг вернулось к Сипаку ясное сознание. С перекошенным от страха лицом, не попадая зуб на зуб, он спросил:

— Скажите, кто же вы такие?

— Кто, хочешь знать? Ты же человек догадливый, сам понимать должен. Но можно и сказать: советская власть мы. Та самая власть, которую ты вознамерился кончать!

— Ах, боже мой, боже мой!

— Побожкай, побожкай, душа собачья!

От гитлеровцев и полицаев в живых почти никого не осталось в деревне, кроме коменданта и Сипака, с которых теперь снимали допрос партизаны из специальной группы, посланной сюда батькой Мироном. Людей подобрали все больше не знакомых для жителей деревни, чтобы никто не узнал их и чтобы гитлеровцы потом не очень придирались к жителям: напали какие-то неизвестные люди — и все.

Из гарнизона уцелел только Семка Бугай. Забравшись в чей-то огород, он аппетитно уплетал бобы и спелые маковки, которые были его излюбленным лакомством. И хотя подчас признавался Семка, что он не очень горазд на выдумку и что в голове его частенько, как в пустом огороде — ни репы, ни моркови, — все же, услышав стрельбу на школьном дворе, он оставил бобы в покое и забился, как уж, в коноплю. Там и просидел до поздней ночи. Видел, как повели партизаны коменданта и Сипака. Заметив свое начальство, он еле не высунулся из конопли, чтобы радостно крикнуть им:

— И я тут!

Но во-время спохватился, промолчал, натужно думая, сморщив лоб, заросший со всех сторон густыми волосами. Даже в пот бросило Семку от тяжелых этих дум, и сразу легче стало, когда, наконец, додумался:

— Должно быть, удирать надо. Дела, по всему видать, скверные!

И Семка Бугай тихо пополз по меже, выбрался за околицу и побежал со всех ног, часто озираясь на деревню.

Поутру на берегу реки собрались почти все люди из отряда батьки Мирона. Ждали его самого. Но Апанас Рыгорович Швед, еле взобравшийся на кручу, известил, что Мирона, возможно, не будет.

Коменданта и Сипака привели на береговую кручу. Далеко внизу бурлила, пенилась река Стремительные воды с глухим шумом наваливались, подтачивали берег, расходились пенистыми водоворотами. Словно с тяжелым вздохом сползали и скрывались под водой подмытые пласты земли, оставляя на поверхности пузыри и грязную пену. Река бурлила в водоворотах, яростно вырываясь из них на простор, и, вольная, могучая, неудержимо мчалась дальше в утренней тишине лесистых берегов.

Сипак глядел, как зачарованный, на стремительное течение, на раскидистые дубы на противоположном берегу, на кудрявые, в сияющем серебре облачка над лесом. Как хорошо жить под этими облачками, ходить, двигаться, вдыхать аромат соснового бора, прислушиваться к шелесту листвы и глядеть, как играет утреннее солнце на живой воде, как целует оно березовый лист, как сверкает оно золотом в душистых подтеках смолы на медно-ствольных соснах.

«Жить, только жить!»

Эта мысль — единственная, что осталась от прошлых лет, от пройденных дорог и тропинок.

А против них двух стояло несколько человек с винтовками. До сознания доходили отдельные слова:

— За измену Родине… за страшные преступления перед советским народом… присуждается к смертной казни!

Последнее слово вспыхнуло, как молния. Сипак заерзал на месте, потом упал на колени, пополз, завопил:

— Родненькие, сжальтесь! Все, что прикажете, буду делать, ручки лизать, ножки лизать, только не убивайте.