Владислав Бахревский - Голубые луга

— Разве бывают сказки для взрослых?

— Бывают. У нас остался полный Гофман, «Тысяча и одна ночь», «Князь Серебряный», взрослый «Робинзон Крузо» и взрослый «Гулливер», Шарль Перро. Перро — это, конечно, для детей, а все остальное совершенно взрослое. А еще у меня есть все книги Гайдара.

У Феди был такой вид, что Кук быстро сказал:

— Я тебе дам почитать, — и проглотил какой-то невидимый ком, — только…

— Ты боишься, что я порву? — Федя покраснел, словно книга Кука уже была порвана в клочья.

— Нет!

Кук опять сглотнул свой невидимый ком и опустил глаза.

— Если ты захочешь взять книги, возьми хоть сейчас, только… Ты гоголь-моголь любишь?

— Гоголя?

— Гоголь-моголь. Это яичные белки, сбитые с сахаром. У нас есть немножко сахару, а яиц у нас много. У нас тридцать четыре курицы и два петуха.

На кухне у Кука было по-городскому: ни рогачей, ни чугунов. В деревянной решетке сохли тарелки. Половники висели на гвоздях. Тряпки — белые.

Кук достал из тумбочки круглую банку. Песка в ней было на донышке. Из белой эмалированной кастрюли взял четыре яйца.

Белки взбивали по очереди. И когда опять наступила очередь Кука, по его лицу вдруг потекли слезы, настоящим ручьем.

Капнули в кружку с гоголем-моголем. Кук поставил ее на стол и закрыл лицо руками.

— Кук, ты что? — испугался Федя.

Кук махнул рукой, вышел в сенцы, и Федя слышал, как он гремит там пестиком умывальника. Вернулся Кук скоро, но это был не тот Кук, которого знал Федя. Перед ним стоял железный мальчик. У него даже голос был металлический.

— Ты, наверное, не знаешь, к кому ты пришел?

— К тебе, — сказал Федя осторожно.

— Но ты не знаешь, кто я. Меня бьют потому, что я не отрекаюсь от моего отца. Вот он! — Кук расстегнул пуговицу нагрудного карманчика и достал маленькую фотографию. — Моего отца заочно судил трибунал, потому что он работает у немцев. Я этому не верю! К нам приезжал следователь, у нас забрали все вещи отца и почти все книги, кроме детских и сказок. Но я — не верю! Мой отец любил Красную Армию. Он читал мне Гайдара, хотя я был маленький. Он говорил мне, что я стану красным командиром. И сам он был красный командир. Я ни за что и никогда не отрекусь от моего отца. Пусть меня выгонят из школы, как маму. Мама моя была учительница, теперь она в колхозе. Она тоже, как я. Она верит в моего отца. Мы верим в него!

Феде захотелось превратиться в мышку. Юркнул — и тебя нет. Но? Но тогда ты все равно будешь знать об этом. Ну зачем он, этот Кук? Лучше бы его не было совсем. Переехали бы не в Старожилово, а, скажем, в Сасово, и никогда бы не случилось этой встречи. Но — Кук был. Он ждал ответа. И Федя не мог убежать из этого дома и от самого себя. И не мог спрятаться под кровать, хотя все еще был маленький. Ведь ему только десять лет. Это была не игра. Федя знал: если он не уйдет, значит, и ему нужно поверить в отца Кука. И тогда все мальчишки будут против него, и будут его бить, как бьют Кука. А что скажут дома? Это ведь не простое дело — водить дружбу с сыном предателя. За такую дружбу отца могут вызвать в НКВД. А если у Кука отец и вправду…

— Давай гоголь-моголь сбивать, — сказал Федя.

Кук сел на стул, и его стало трясти. У него все дрожало: руки, губы, щеки.

— Это сейчас пройдет… Ты сбивай, а я не могу.

— Может, пойдем к Иннокентию?

— Пошли, — Кук встал, — ты ешь гоголь-моголь. Он хоть и не очень, но все равно сладкий. И пошли. Иннокентий фигуры из пеньков вырезает… Он говорит, если постараться, так постараться, чтоб ничего в душе своей не утаить и не пожалеть для пеньков, то пеньки могут ожить. Ты ешь и пойдем.

И Федя не утерпел — хоть и стыдно было есть сладкое, когда такое тут, — а все-таки зачерпнул ложку гоголя-моголя. И когда шли к Иннокентию, жалел про себя, что вторую ложку зачерпнуть постеснялся.

Когда они шли через луг, Федя сказал:

— Я догадался: Та Страна имеет выход на нашу землю. Сначала идешь по обыкновенной земле, а потом идешь по Той, идешь и не знаешь ничего.

— А как же их отличить?

— Надо слово знать или быть терпеливым. Если не наступишь на Той земле ни на букашку, ни на муравья, комар куснет, а ты его не тронешь, и если сумеешь дождаться, то будет тебе знак.

— Какой?

— Не знаю. Но ты сразу догадаешься, что это — знак.

Они пошли молча, вглядываясь в траву: не наступить бы на какую козявку.

— Вот мы и пришли, — сказал Кук.

Они стояли перед странной избушкой. Была она не больше баньки, но очень уж высокая, с двухэтажный дом. Два ряда крошечных окошек под самой крышей, издали их не видно. Бревна толстые, в обхват.

Избушка казалась выше: она стояла на четырех дубовых кряжах.

Крыльцо — помост для театра, широченное, шире самой избушки, без перил.

Сбоку от входа, у стены, стояла дверь.

— Тут были воры! — догадался Федя. — Бежим отсюда.

— Погоди бежать, — сказал Кук, — Иннокентий на лето дверь снимает. Он держит дверь от холода — не от людей. Людям за самих себя не стыдно, и ему от людей прятать нечего. Войди человек, коли тебе нужен кров. Так говорит Иннокентий, Цветы — Обещанье Плода.

Кук взбежал по ступенькам на крыльцо, оглянулся:

— Что же ты?

Федя сдвинулся с места.

— Я иду.

«Какие толстые доски, почти бревна», — подумал он, поднявшись на помост.

Сенцы крошечные, темно, как в погребе.

— Сюда! — позвал Кук.

Дверной проем чуть больше оконного, тьма и свет. Светлые волосы Кука — золотым венчиком. Каждый волосок виден. Белая рубашка сияет, как мартовский снег, а вокруг — клубящаяся тьма.

— Кук, ты как на картинке.

— Иди сюда, Иннокентия нет.

Федя нагнулся и переступил порог.

Чуть было не закричал от страха и счастья.

Свершилось!

Он видел свой сон. Чудо все-таки произошло. С ним, с мальчиком Федей!

Занимая треть избы-колодца — колодца не вглубь, а ввысь — в несколько ярусов, до самого верха, замерли перед ним, мальчиком Федей, деревянные звери с прекрасными лицами людей. Внизу — слон. Вернее, слоно-человек. У него было доброе, заспанное лицо. Лобастая лысая голова с огромными висящими ушами. Вместо бивней — торчащие усы, вместо хобота — рука. Сначала могучая, с мускулами, а потом, к запястью, — нежная, женская, с ладошкой двухлетнего ребенка. Рука тянулась к столу. Федя сразу понял — все эти фигуры, поставленные одна на другую, смотрят на стол и тянутся к нему.

Стол был низенький, гладкий, без скатерти. На столе — деревянная чашка. Вокруг чашки, солнышком, — деревянные ложки. А стол — это и есть солнце. Только он и сиял здесь. И все, что здесь было, получало свет с этого стола.

Но откуда он, золотой свет? От золотых бревен? Изба сложена, как складывают срубы колодцев. Чем выше, тем золотое сияние гуще, золото темней, а потом — лишь мерцание. И, наконец, совершенно черная, как провал в бездну, — крыша. Окон не видно, а ведь они есть, Федя их видел, когда подходил к избе.