Владислав Бахревский - Голубые луга

Был дощатый ящик. Его ставили на бок — ложе бабки Веры. Тетя Люся и Милка спали на полу, зато на перине. Вот и вся мебель. Из движимого владели они коровой Красавкой, телушкой Жданкой и четырьмя овцами. Тремя безымянными, а четвертая была с именем. Ее звали Кормилица. Она всякий раз приносила по три ягненка.

Библиотека помещалась в ящике для пластинок — Федином портфеле.

Евгения Анатольевна о том, богата она или бедна, не задумывалась. О богатстве ли думать, когда целые города стали — прах и дым. А Федя почитал себя богатым. У него был отец. У него была еда. У него даже сапоги были, а на зиму валенки и шуба из овчины…

Стол посредине, кровать за перегородкой, сундуки в углах, бабкин ящик — за печкой. Все было на местах, и Евгения Анатольевна вышивала.

Бабка Вера на дворе колола сухое полено на лучину, самовар собиралась ставить.

Федя покрутился возле матери, нашел «портфель», выложил книги. Даже теперь, когда торопился, когда задумал дело тайное, Федя подержал в руках каждый томик. Это все были его друзья: «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Остров сокровищ», «Робинзон Крузо», «Детство Никиты», «Русские народные сказки», «Синдбад-мореход», «Кавказский пленник» Льва Толстого, два тома о боях финской войны, номер журнала «Мурзилка», где было написано про Александра Македонского, и два тома «Войны и мира». «Войну и мир» Федя не читал из уважения. Отец говорил, что эта книга равных себе не знает, книга книг.

— По школе соскучился? — удивилась мама.

— Соскучился.

— Дай про войну посмотреть! — прибежал Феликс.

— Смотри! — Федя был добрый сегодня.

Он подхватил ящик-«портфель», выскользнул в темные сенцы, осмотрелся. Бабка Вера все еще щипала лучину. Федя метнулся к ларю, открыл, развязал мешок с мукой и ящиком-«портфелем» черпанул сколько мог. Было Феде видно: бабка Вера перестала колоть полено и теперь собирала лучину, значит, через минуту-другую пойдет сенями. Федя черпанул другой стороной «портфеля», по неловкости хлопнул крышкой ларя, чуть голову себе не защемил и — наутек. На улице он спрятался за забором. Бабка Вера выглянула-таки из дверей, вытянула, как гусак, шею, зашептала что-то, скрылась и тотчас опять выглянула. Федя знал про все бабкины хитрости и не попался.

Яшка муке обрадовался, но сразу спросил:

— Спер?

— Я — взял, — сказал Федя.

— Значит, спер, а ворованное как же принять? Ворованное принять нельзя.

— Но ведь это же наша мука! — крикнул Федя.

— Ты пойди матери своей скажи или отцу, кого меньше боишься. Если не прикажут вернуть, мы муку, конечно, возьмем. Я хоть лепешек ребятам напеку. Мука ржаная, без дрожжей хлеба не испечь, а лепешки получатся. Спасибо тебе, Федька, только ты уж пойди спросись. А боишься — возьми обратно. Тут ведь такое дело: один раз пощадишь себя, хапнешь, что плохо лежит, и во второй раз рука потянется. Мы, Федя, голодно живем. Оттого и нельзя нам чужого брать. Вмиг избалуешься.

Федя решительно высыпал муку на голый стол.

— Я скажу матери, что взял муку. Понял? Пойду и скажу.

Он пустился домой бегом и, чтобы не передумать, не струсить, — сразу к матери. Она все еще вышивала.

— Мама, я взял муки для Яшкиных детей. У них совсем-совсем нет хлеба.

Евгения Анатольевна работы не отложила.

— Расскажи, не горячись.

Федя рассказал.

— Можете прибить меня, но за мукой я не пойду.

— Бабке Вере не говори и обещай мне без спросу больше ничего не брать.

— Обещаю.

Федя ждал еще каких-то слов, но мама занималась своим делом. Он постоял и поплелся во двор.

Во дворе Милка и Феликс «пекли» из песка пышки-лепешки.

— Давай крепость построим! — предложил Федя.

Тотчас объявилась бабка Вера.

— Оставь детей в покое!

Федя погрозил Милке кулаком и выскочил на улицу. На улице ни души. Пошел на пустырь, за огород Цуры. И здесь — никого. Сел под кустом бузины. Потом лег. Заглянул в траву — ни солдатика, ни муравья.

Лег на спину: облака на небе вялые, плоские. Вот уж скучно так скучно. И тут Федя увидал идущую через пустырь к Цуриному дому с вязанкой веников красивую женщину. Она была точь-в-точь Царевна-лягушка из Фединой книги русских сказок.

Шла, откинув голову, полузакрыв черными ресницами глаза, белолицая, розовогубая, высокая, с черной короной уложенных на голове кос.

— Прасковья! — раздался хриплый голос Горбунова, и тотчас Горбунов захихикал.

Женщина медленно, так тяжелые ворота отворяют, разлепила ресницы. Федя увидал глаза Царевны-лягушки. Глаза были черные. Они блеснули долгим огнем в сторону Горбунова — тот стоял, облокотившись на Цурин забор, — и погасли. Прям-таки погасли.

— Что угодно тебе, Горбунов? — спросила жена Цуры тихим, хорошим голосом.

— Вдоль по улице красавица идет! — прохрипел Горбунов и опять захихикал. — Разговор к тебе, Прасковья.

Жена Цуры сняла веревочку со столбушка — калитка отворилась. Бросила к махонькой баньке веники, вернулась, надела веревочку на столбушок, потом только и поглядела на Горбунова.

— О чем хотел поговорить?

— Хороша ты больно, глаза обжигает.

Прасковья устало отерла пот тыльной стороной ладони с висков, повернулась и пошла в избу.

— Погоди! — захрипел Горбунов. — Все вы таковские, красотки! С гандибобером… Сказать-то чего хочу… Лесника у нас в армию забирают. В лесники тебя беру, в мой объезд.

Прасковья в дверях остановилась, повернулась к Горбунову:

— Спасибо. Сегодня мы с Сашей подумаем, а завтра, коли приду в контору, значит, согласна.

И ушла.

— Вот ведь, мать честная! — изумился Горбунов и даже не захихикал. — Право слово, все красотки — королевами рождены.

— Сила женщины — в тайне!

Это сказала Афросинья Марковна, соседка Цуры, старуха из бывших. Бабка Вера об Афросинье изрекла, многозначительно поджимая губки:

— Быть горничной у княгини — тут одной красоты мало; Афросинья Марковна и теперь еще не дурна собой — какая осанка! — а если скажет что — переспросить хочется, да стыдно, что сам дурак.

И верно, Федя призадумался: «Сила женщины — в тайне». В какой тайне? Тут бы и вправду переспросить.

А Горбунов тотчас и переспросил:

— Это какую же тайну, Афросинья Марковна, выглядели вы в бабах?

— А такую, что ты, милый человек, к забору этому прилип, а отлепиться силы в тебе нет.

— Э! — махнул рукой Горбунов. — Ошиблась. Не о себе пекусь. По мне все бабы одинаковы. Оттого я над ними власть имею полную.

— Что ж тебе сказать? — покачала головой Афросинья Марковна. — Пожалеть тебя надо, коли правду говоришь.

— Ишь ты, мудроватая! — закряхтел Горбунов и тотчас понизил голос. — Ты вот чего скажи, с какой стати такая краля на Цуренка кинулась?

— У Александра Ивановича — сердце хорошее.