Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 1 [Повести и рассказы]

Они поравнялись с женщинами, остановились, отодрали от ящиков планки.

Снег стал падать на яблоки. И под этим снегом, этим небом яблоки выглядели, как тоже упавшие с неба. Так и смотрела на них девчурка в сером платке, завязанном на спине крест-накрест. Стояла с округлившимися глазами, прижав к груди лопату.

— Бери, — ласково предложил ей старик. — Бери себе. Давай всем. Бери-бери, давай-давай.

Что им оставалось делать? Яблоки замерзнуть могли, пропасть. Зима… А эти люди тоже старались для фронта…

Старик потянул санки, а девчурка уронила лопату. И пошла, спотыкаясь, рядом с его санками, брала из санок яблоки и радостно кричала:

— Валя! Держи!

— Тетя Катя!

— Сергеевна!

— Бабушка!

— Варвара Федоровна! Варвара Федоровна… Не слышите?

— Слышу, — прошептала удивленная женщина в шапочке с мехом, может быть, учительница. Очень похожа… Учительницы всегда похожи только на себя.

Не знаю, так ли это. Но старик хотел пустить в рассказ учительницу, наверно, как хотят иметь в гостях генерала.

— Вам же! Варвара Федоровна!

Женщина неверяще смотрела на старика в халате, на двух его спутников, улыбавшихся людям.

— Нате еще. — Девчурка прибавила ей три яблока и повернулась к старику: — У нее малыши…

Кто-то вздохнул:

— С малышами сейчас беда… Одни слезы.

Женщина сглотнула комок в горле, с трудом улыбнулась. Начала благодарить, но старик уже тянул санки дальше. Благодарность его смущала.

— Дядя Костя!

Остановились перед инвалидом. Девочка дала ему яблоко. Инвалид не стал его есть, спрятал в карман военного ватника, вытянул кисет. Теперь Мансур и Адыл потянули санки дальше, и девчурка пошла с ними и раздавала яблоки, удаляясь от инвалида и старика, потому что старик тут задержался. Слышалось все тише:

— Баба Маня!

— Ой, милые! Откуда вы?

Инвалид пригнулся, грудью защищая от ветра газетный клочок с табаком. Старик помог ему, прикрыв обрывок бумаги своими ладонями. Был инвалид совсем молодой лицом, и старик спросил:

— Где нога?

Инвалид раскурил свою самокрутку, ответил:

— У Гитлера.

— Ешь яблоко.

— А вы кто же? Верно киргизы, казахи?

— Свои.

Рядом с инвалидом, не спуская глаз со старика, стояла курносая и смешная девушка, в полупальто с поднятым воротником, перемотанным тонким кашне. Она смотрела, тоже забыв свое яблоко надкусить, держала в зябнувшей руке.

Уже без санок вернулись Мансур и Адыл, поддерживая друг друга. Тогда курносая девушка спросила:

— Дяденьки! А куда вы едете?

— В Москву, — сказал старик, махнув рукой вперед, поклонился всем и побрел с друзьями к своему товарняку. Вслед им донеслось:

— Добрый путь!

— Помогай вам бог!

Курносая девушка вонзила лопату в снег, подхватила почти пустой, нетугой вещмешок со снега и бросилась за дяденьками в халатах.

— Дяденьки! — спотыкаясь, молила она во весь голос. — Дяденьки! Возьмите меня с собой!

Как полагалось, сказочный сюжет нагружался новыми героями, вагон — новыми пассажирами, и, наверно, уж не просто так. Для чего? Этого надо было подождать.

Но больше всего, слушая, я ждал встречи со злодеем, без которых не бывает сказок. Комендант был своим, был другом, хотя и не сразу стал им. Сразу — неинтересно. Давай скорей злодея, старик. Скорей.

Я понимал, что опытный, хоть и самодеятельный, талант готовил эту встречу, и хотел, чтобы она скорее состоялась, потому что это обещало как минимум уже какой-то центр, какой-то перевал, за которым действие раскрутилось бы с горы вниз, к концу. А там и кузнец авось починит велосипед. Молот в кузне стучал…

Ну? Где злодей? Предчувствие не обмануло меня.

Где-то ночью, в зловещей тишине, возился у печурки Адыл… Печурка стояла посреди вагона, наполовину забитого ящиками с яблоками. За стенами валил бесшумный снег, под полом по-собачьи поскуливала метель, отчего тишина вокруг казалась еще более зловещей, устойчивой, нескончаемой тишиной без края, без границ на всей земле.

Они застряли в каком-то дальнем тупике, куда другие поезда и не заглядывали. Стояли в голой степи. Среди пустоты и безлюдья. Темнота. Безысходность. На крыши вагонов все толще ложился снег. Да в щели лез студеный ветер. Отдирать от ящиков доски на топку было жалко, а сырые, мерзлые чурки, прихваченные по случаю где-то в пути, не разгорались. Адыл возился с ними и то чертыхался, то молился. Набожный человек.

Скорчившись, курносая девушка сидела у холодной печурки, с другого бока. Косилась на Адыла… Освещая наполовину ее лицо, на ящике коптила «летучая мышь». Такой фонарь, который вряд ли кто из нас видел в своей жизни. Со стеклом, оплетенным проволокой. Было похоже, что курносая грелась у фонаря, жалась к его слабому свету, как мотылек.

Из-за ящиков выглядывали ноги старика в сбитых сапогах. Он лежал там один уже давно, как обиженное дитя, калачиком. Лежал тихо, еле дыша. Может быть, спал…

А Мансура не было.

— Ехали, ехали и поругались, — сказала девушка, зябко ежась.

Адыл проворчал что-то по-узбекски. Не ей, себе. Она спросила:

— Зачем они поругались?

— Не поругались, — возразил Адыл. — Они не поругались. Только спорят. Всю жизнь спорят. Мансур-ака сказал: так нельзя. Яблоки отдает. Паровоз отдает. Очень добрый. Так не доедем до Москвы. Никогда. Надо что-то делать… Старик сказал ему: делай сам. «Будьте любезны!». Мансур пошел к начальнику за паровозом. Скажет: «Паровоз, пожалуйста…» Еще заблудится! Без очков остался. Слепой дурак совсем!

И Адыл помолился за Мансура, чтобы он не заблудился без очков среди снега, метели, ночи. Девушка сказала:

— Молитесь, а тоже ругаетесь.

Адыл посмотрел на нее виновато:

— Молюсь, ругаюсь, да… Не знаю, как лучше. О аллах!

— Аллах — это бог?

— Конечно.

— Бога нет, — сказала девушка. — Был бы бог, разве такая война была б? Чтобы фашисты убивали людей. Нет бога.

Адыл расщепил остроконечным узбекским ножом чурку, помолчал, осторожно пожал плечами:

— Наверно, так. Я сам не знаю.

— А кому молитесь?

Он еще помолчал, медленно повернул к ней голову, ответил:

— Наверно, себе. Я говорю: верь, Адыл, все будет хорошо. Бога нет, а я есть. Я себе молюсь. Йие!.. Плачешь? Зачем?

— А что со мной будет?

Адыл на корточках приблизился к ней, пододвинул свое широкое рябое лицо:

— Скоро домой приедешь.

И тогда девушка вытерла слезы и очень просто сказала:

— У меня дома нет.

— Как нет? — удивился Адыл.

— Бомба к нам в дом попала… Меня увезли, а маму даже не откопали… Не успели…

Он прикусил губу, покачал головой, вздохнул.

— А папа где?

— В госпитале. В Рязани. Я туда еду.

Адыл привстал, погладил ее по голове:

— О аллах!.. Приедешь в город Ризай… Найдешь госпиталь, найдешь папу… Все будет хорошо.