Энрике Листер - Наша война

Вот что сообщает о нашей семье и о событиях 1936 года в Галисии галисийский писатель Мануэль Д. Бенавидес в книге «Группой командуют капралы», опубликованной вскоре после окончания войны и написанной на основе свидетельств их участников и очевидцев.

«Братья Листер.

В местечке Аменейро муниципалитета Тэо, судебного округа Падрон каменотесы Константе, Эдуардо, Фаустино и Мануэль Листер вместе со своими товарищами из профсоюза рабочих разных ремесел читали сообщения постоянной комиссии Конгресса республики о восстании. Мануэль был самым молодым из пяти братьев Листер. Третий — Хесус обосновался в Мадриде и называл себя Энрике Листер. Братья жили с матерью и двумя сестрами. Отец находился на Кубе. Все пять братьев были настоящими мужчинами: крепкими, закаленными и твердыми, как кирки, которыми они обтесывали камни. 18 июля профсоюз мобилизовал людей…»

«…В профсоюзе Тэо стало известно, что из Виго в Сантьяго отправляется поезд с боеприпасами. Нападение на поезд решили организовать на станции Осэбэ. Рабочие, вооруженные несколькими дюжинами ружей, расположились около станции. Они предполагали, что поезд будут охранять, как обычно в таких случаях, две пары жандармов. Однако им пришлось столкнуться с двенадцатью жандармами и двадцатью молодчиками из фаланги и рекете. Бой длился недолго. Двое из нападающих были ранены. Пришлось отступить в лес. Рабочие прошли несколько километров, неся на себе раненых. Жандармы не преследовали их. Остановились в сосновой роще…

Все здесь?

Не хватало «о феррейро» [3] Кузнеца (галис. нар.) .

— Я поищу его, — предложил Фаустино Листер.

Фаустино нашел «о феррейро». Тот был ранен в грудь и истекал кровью. Каменотес взвалил его на плечи.

— Эу морро! [4] Я умираю (галис. нар.) — воскликнул раненый.

Листер почувствовал на своей шее его хриплое дыхание, положил на землю и нагнулся над ним… Но в это время за его спиной звякнули затворы жандармских маузеров. Фаустино закрыл лицо «о феррейро» платком и протянул жандармам руки для наручников. Его отвели в тюрьму в Сантьяго.

Для матери начались дни скорбного паломничества. Это была худая, истощенная, но державшаяся прямо старушка. Она всю жизнь отдала детям и столько сделала для них, что братья Листер выглядели великолепно. Она гордилась крепким потомством, которое произвела на свет и вырастила, потомством, платившим ей огромной любовью.

…И вот Фаустино грозит гибель, а остальные братья вынуждены скрываться в лесах. Мать отправляется в Сантьяго. Она стучится во все двери.

…— Мы освободим его, если явятся братья, — пообещали мятежники. Мать пошла в горы, рассказала об этом Эдуардо, Константе и Мануэлю и просила укрыться так, чтобы их не могли найти. Но Константе решил по-другому. Он был женат, имел несколько детей. Он думал всю ночь, а наутро сообщил мятежникам, что готов сдаться, если освободят брата. Мысли Константе были безыскусными, чистыми, наивными мыслями каменотеса. Камень ведь тоже такой. Мысли фалангистов были мерзкими, грязными и страшными, как гнилое дерево гроба. Константе пообещали освободить брата, и он сдался.

Военный трибунал приговорил Фаустино к смертной казни. Его расстреляли на кладбище Бойсака. Вместе с ним с поднятыми кулаками упали несколько рабочих из Падрона и журналист Хуан Хесус Гонсалес. Взводом командовал капитан Сааведра из кадрового состава армии.

Еще больше постаревшая, похудевшая, истощенная мать продолжала паломничество. Каждую ночь фалангисты уводили из тюрьмы арестованных.

Однажды вызвали Константе Листера.

Фалангисты увидели идущего на них со сжатыми кулаками, сверкающими глазами Константе… Двоих он сбил с ног… Третьего ударил… С криками ужаса палачи выпалили в него из пистолетов…

— «Ай, меус фильос»! [5] О, мои сыновья! (галис. нар.)

Эдуардо и Мануэль включились в партизанскую борьбу».

Да, моя мать была настоящей женщиной из народа. Она верила в бога, ходила к обедне, но священнику, когда он говорил, что мы, коммунисты, плохие люди, не верила. Она ничего не знала о коммунизме, но знала своих детей, знала, что мы не способны сделать ничего дурного и, если мы стали коммунистами, значит, в коммунизме не могло быть ничего плохого…

Отец — очень трудолюбивый человек — прекрасно владел ремеслом каменотеса. Он был хозяином своего слова и то, что обещал, обязательно выполнял. Его отличали храбрость и щедрость и необычайная лояльность по отношению к своим друзьям. Мать он глубоко уважал, а сыновей крепко любил. Но это была любовь без особых эмоций. Я не помню, чтобы он когда-либо целовал меня или сажал к себе на колени. Столь же сдержан отец был и с моими братьями.

Самый старший из нас — Константе владел профессией каменотеса так же хорошо, как и отец. Его благородство граничило с наивностью. Этим и объясняется, что он поверил фашистам и сдался им, пытаясь спасти Фаустино.

Мы все были очень привязаны друг к другу, и я уверен, что жандармы, с которыми я не раз вступал в потасовки, потому, в частности, не осмеливались убить меня, что понимали — братья своими руками свершат правосудие.

Я, пожалуй, слишком увлекся семейными делами, особенно историей с кузнецом. Но именно эта история о несправедливости и обмане, свидетелем которой я был в пору своего детства, оставила во мне глубокий след и помогла выбрать жизненный путь. Борьба с несправедливостью привела меня к коммунистам.

Моя ненависть к жандармерии и частые, по разным поводам столкновения с ней на протяжении 1925–1930 годов хорошо были известны в округе. Истоки этой нелюбви требуют пояснения. Ненависть к жандармам возникла у меня еще в восьмилетнем возрасте. И причиной ее появления был все тот же кузнец. История с постройкой дома была еще свежа в памяти, когда отец перед поездкой на Кубу сидел со своими друзьями за чаркой вина в расположенной вблизи нашего дома таверне. Тут же в отдельной комнате кузнец угощал обедом троих жандармов. Вдруг жандармы вошли в общий зал и потребовали, чтобы отец покинул таверну. Кузнец ухмылялся, стоя за их спинами. Я был свидетелем этой сцены, видел, как отец сопротивлялся, но в конце концов вынужден был подчиниться. Эта сцена, особенно имея в виду то восхищение, любовь и уважение, которые я испытывал к отцу, произвела на меня гнетущее впечатление. С того момента во мне стало расти чувство ненависти к жандармам, ненависти, которая усиливалась по мере того, как я все более ясно осознавал их роль, роль сторожевых псов касиков и эксплуататоров. Достаточно было касику приказать убрать кого-либо, и этого человека избивали так, что спустя несколько недель или месяцев он умирал.

Столкновения с жандармами возникали у меня по различным поводам, но причинами всегда были провокации с их стороны, злоупотребления, несправедливость, а также обоюдная ненависть.