Кирилл Косцинский - ЕСЛИ МЫ ЖИВЫ

Но руки!.. Руки у меня свободны!

Я поднялся, ощупью нашел штабель кизяка, вскарабкался на него. Несколько кирпичей с глухим стуком посыпались у меня из-под ног. Я замер.

Секунду все было тихо. Потом негромкий бас произнес:

— Гей, хлопче… Що ты там гомонишь?

Ну и черт с ним! Ведь я дотянулся до венца и до поперечного бревна, пересекающего сарай: стена оказалась вовсе не столь уж высокой, а над ней была, очевидно, камышовая крыша, которую будет нетрудно разворошить. Руки у меня свободны, а ночь длинна. Могу я десять — пятнадцать минут, пока придет Гришка, посидеть спокойно и обдумать положение? Ведь теперь мне надо действовать наверняка…

Но ни сидеть, ни думать я не мог. Мысли беспорядочно скакали в голове, сменяя одна другую: я возвращался в город и находил Махонина, потом я снова и снова выползал на крышу и осторожно спрыгивал на землю; я видел Близнюка: «Подсыпем им музычки?» — и опять прощался с Таней; на сельской улице я сталкивался со старостой и одним ударом, хорошим ударом в челюсть, сваливал его с ног. И все это время, заложив руки за спину и крепко сжав их, чтобы унять нервную дрожь, я топтался в темноте, как слепой, натыкаясь на стены и груду, кизяка.

И это нервное, возбужденное состояние подвело меня. Я не слышал, как ушел Петр Васильич и как сменил его Гришка. Я догадался об этом, когда, остановившись на секунду, услышал рядом с собой чье-то дыхание.

Сперва я подумал, что это галлюцинация: ведь я-то знал, что в сарае не было никого, кроме меня. Потом, прислушавшись, я понял, что это громкое, забитым носом, сопение доносится до меня снаружи: кто-то стоит, прижавшись к закрытой двери, прислушивается к каждому моему движению.

Мгновенно спокойствие вернулось ко мне. Я присел возле стены, сжав колени руками. За пятнадцать, может быть, двадцать минут я ни разу не шелохнулся. Сознание улавливало и расшифровывало каждый звук, доносившийся до меня. Я слышал, как скрипнула где-то дверь, как заблеяла в чьем-то хлеву овца. Гришка, переминаясь с ноги на ногу, стоял возле двери. Наконец и он угомонился, присел на колоду, громко, не стесняясь, дернул раз и другой и засопел носом ровно и спокойно.

Я выждал еще десять минут. Гришка, похрапывая, спал. Я поднялся, на всякий случай негромко окликнул его:

— Эй, парень!

— Чого? — сразу отозвался Гришка.

Это было неожиданно, и я не нашелся, что сказать.

— Дай-ка попить, — выдавил я через секунду.

— Попить? — переспросил он с ухмылкой. — Ничого, завтра попьешь. Так попьешь, що надовго выстачить…

— Воды тебе жаль, сучий сын?

Засов дернулся, и я, схватив колесо, выжидающе встал возле дверей. Но, видимо, Гришка лишь проверил, хорошо ли он закрыт, повозился на своей колоде и опять замер.

Я опустил колесо и снова уселся возле стены. Гришка долго прислушивался ко мне, потом опять стал похрапывать, но я не поддавался на эту его нехитрую приманку. Я ждал.

Прошло много, очень много времени, прежде чем я вновь поднялся, ковырнул ногой груду кизяка. Гришка продолжал храпеть.

— Ты! — позвал я.

Он спал.

Сквозь щели сарая слабо пробивался мутный свет. В воздухе стояла холодная предутренняя сырость.

Я ощупал кизяк, осторожно переложил осыпавшийся угол, попробовал руками, не обвалится ли он опять. Штабель был прочен, как кирпичная кладка.

Я взобрался на него медленно и бесшумно, как кошка, увидевшая мышь, подтянулся к балке.

Мне удалось достать ее, я даже повис на ней, но она все же была слишком высока, чтобы забраться наверх, не опираясь ногами в стенку, — это было бы слишком шумно.

Я опять опустился на кизяк и стал перекладывать кирпичи под ногами. Мне казалось, что я работаю не столько руками, сколько ушами, так напряженно прислушивался я к тому, что происходило снаружи. И я старался найти подходящий кирпич, поднять его, уложить на место, пригнать— так, чтобы там, за дверью, не было слышно ни единого шороха. Но, очевидно, я увлекся, или Гришка опять перехитрил меня.

Я поднял очередной кирпич и укладывал его, когда дверь внезапно распахнулась и на пороге оказался Гришка. Он стоял в напряженной позе, выставив вперед револьвер, свободной рукой прикрывая живот, вглядываясь в кучу кизяка у меня под ногами. Вероятно, это и выручило меня.

Со всей силой я запустил в него глыбой кизяка, вслед за нею прыгнул ему «а плечи, и мы оба покатились по земле.

Больше всего я боялся, что он закричит, но не знаю, почему — то ли ему было не до крика, то ли я оглушил его кирпичом, — он молчал и лишь сопел, слабо отбиваясь. Мне удалось дотянуться до нагана и дважды сунуть ему по виску. Он дернулся, хрипло застонал и замер.

Я поднялся, выглянул во двор. Было почти светло. Сумрачно смотрели через двор закрытые окна управы. Стояла чуткая, холодная тишина.

На минуту я задержался, чтобы перевести дыхание. Руки и ноги у меня дрожали мелкой, отвратительной дрожью. Пальцами я ощущал еще потную, скользкую кожу Гришки. Неестественно изогнувшись, с лицом, залитым кровью, он лежал неподвижно. Следовало бы снять с него свои часы, но самая мысль о том, что для этого надо еще раз прикоснуться к нему, была омерзительна.

Я оглянулся на него еще раз и, выскользнув во двор, запер за собой двери. Задами обойдя село, я резко свернул вправо и спустился к Днепру. Как ни торопился я, но здесь я не удержался и холодной, чистой водой тщательно отмыл руки, лицо. Потом, прижимаясь к обрывистому берегу, зашагал вверх по течению: в Кулишовке мне теперь нечего было делать.

Было сильно за полдень, когда я достиг города.

За Днепром, зловеще подмигивая молниями, нависала огромная черно-сизая туча. Над широким, окаменевшим фронтом ее испуганной стайкой «вились мелкие облака. Туча вбирала и всасывала их в себя, наливаясь тяжелым лиловым светом.

Замерли деревья. Умолкли птицы. Как разрыв первого снаряда, глухо и неожиданно перекатил через реку гром. Город притих, выжидая.

Тогда туча дрогнула и всей шириной, всей своей черной грудью пошла вперед. Точно прячась от нее, пригнулись к земле деревья. Птицами взмыли вверх мертвые листья. Пыльные вихри застилали глаза. Со скрежетом пролетел я ударился оземь сорванный с крыши железный лист. Стало темно, как ночью.

И тут над городом неистово грохнул и рассыпался мелкими осколками гром. Воздух вскипел и наполнился свистом. Стремительный ливень обрушился вниз потоками прозрачных и гибких струй.

Я едва успел спрятаться под широкий навес каменного крыльца. Прутья дождя, лиловые в свете молний, изгибаясь, доставали почти до две. рей. Там, в глубокой нише, стояла молодая женщина. Мельком я увидел ее бледное, истощенное лицо.

Улица превратилась в поток черной, пенящейся воды. Разрывы грома следовали один за другим, то приближаясь, то удаляясь. Вспышки молний освещали дома, деревья, покосившийся деревянный забор напротив. Все предметы казались плоскими, неживыми, неестественно белыми, и только крыши блестели черным лаком.