Мартин Нильсен - Рапорт из Штутгофа

С перрона кто-то скомандовал:

— Maul halten! Заткнись!

И поезд двинулся дальше.

Кто же это кричал о своём горе и отчаянии во мраке немецкой ночи? Может быть, та самая молодая женщина с ребёнком, что стояла на причале в Свинемюнде? Тогда я этого так и не узнал. И не знаю по сей день. Но до сих нор в бессонные ночи мне слышится порою срывающийся от боли женский крик:

— Вы убили моего ребёнка, мой ребёнок умер!..

А через секунду я непременно слышу скрипучий немецкий окрик:

— Maul halten!

Ночь кончилась. Наступил новый день. У нас не было ни малейшего представления, где мы находимся. Нам казалось, что мы едем на юг, потом на восток, но поскольку поезд всё время останавливался, маневрировал и затем часами двигался в обратном направлении, мы в конце концов потеряли всякую ориентировку. А в общем нам это было совершенно безразлично. Мы находились в нацистской стране.

Два товарища начали платяной щёткой очищать пол от земли. Они действовали очень медленно и осторожно, чтобы поднимать поменьше пыли, несколько часов они работали не покладая рук и в конце концов добились известных результатов. Счищенную с пола грязь мы высыпали в щель, которую использовали для спуска нечистот. На полу расстелили несколько одеял, и таким образом наши товарищи, и прежде всего женщины, смогли немного отдохнуть. А ноги болели ужасно…

Между тем другие товарищи соорудили из картона и верёвок своего рода ветровой щиток, который они высунули из щели между досками на окошке. Когда поезд двигался, в наш душный вагон теперь попадало немного больше воздуха.

И всё-таки жара была ужасная, и жажда мучила нас всё сильней и сильней. Один из наших товарищей дал девушкам пару яблок. Ножом они разделили яблоки ровно на 50 частей. На какой-то миг мы утолили жажду, по тут же захотелось пить ещё сильней. Во рту всё пересохло, и у каждого было такое ощущение, будто во всём теле уже не осталось ни капли жидкости. Язык распух. Лишь с огромным трудом удавалось правильно выговаривать слова. На каждой станции и вообще на каждой остановке мы старались привлечь к себе внимание охранников криками: «Воды! Воды!» Много раз мы слышали, как они проходили мимо вагонов, но на наши крики они не отвечали. Случалось, что нас тихо спрашивали:

— Сколько вас? А долго вы едете?

Мы давали все необходимые объяснения и, как правило, нам отвечали:

— Ну, это ещё ничего. Можно и потерпеть.

Иногда мы слышали, как рядовые солдаты обсуждали вопрос, где бы достать нам ведро воды. Но из этого ничего не выходило: либо не было ведра, либо не было воды, либо поезд трогался, либо солдаты шёпотом предупреждали друг друга:

— Если они увидят, нам несдобровать.

Прошёл день. Мы ехали, останавливались, двигались вперёд, двигались назад, маневрировали по путям… и не получали ни капли воды. Постепенно мы впали в состояние полного отупения. Уже третью ночь мы были в пути.

Мы постарались устроиться так же, как в предыдущую ночь. Кое-кто задремал, но таких было мало. Теперь мы почти не разговаривали. Просто погрузились в тупое ожидание. И уже никто больше не потел, словно вся влага из нас испарилась. Жажду мы теперь ощущали совсем по-другому, нежели раньше: она превратилась в какую-то бесконечную усталость, слабость и безразличие ко всему на свете.

Утром на одной из станций дверь внезапно открылась, и в вагон вошли два солдата СД с несколькими вёдрами невероятно грязной воды.

— Пейте, сколько хотите, но поторапливайтесь, — сказали они.

Мы пустили в ход всё, что у нас было: кружки, стаканы, консервные банки. Мы пили эту грязную воду, пили, пили… И чувствовали, как вода течёт по пищеводу, увлажняет слизистые оболочки и железы набухают, и вот уже пот хлынул из всех пор.

Дверь снова задвинулась. Но теперь мы чувствовали себя совсем другими людьми. В вагон ворвался свежий воздух. Нам захотелось курить. Кое-кому удалось припрятать сигареты и табак. Мы закурили. Едва ли это было разумно с нашей стороны, потому что в вагоне снова стало душно. Но как никогда мы испытывали сейчас потребность подымить.

Поезд снова пошёл и примерно в полдень остановился у перрона данцигского вокзала.

— H’raus, h’raus, los, los! Давай живее!

Мы выскочили на перрон. Немного поодаль нас поджидал обыкновенный автобус. На невысоком откосе стояла группа людей в штатском, которые смотрели в нашу сторону. Тупо и безразлично они разглядывали нас. Гестаповец с лицом профессионального преступника наставил на нас автомат.

— Los, los, быстро в автобус! — скомандовал он.

Мы бросились к дверям.

— Залезайте, залезайте! — кричал гестаповец. Ударами и пинками нас запихивали в автобус. Мы стояли, падали, лежали на сиденьях, а в двери заталкивали всё новых и новых заключённых.

Шофёром был военнопленный-голландец. Как только автобус тронулся, он сказал тем, кто стоял возле него:

— Вы едете в Штутгоф. Но война кончится самое позднее через три месяца.

И он разделил между нами пачку сигарет.

Мы ехали через Данциг и с любопытством смотрели в окна. Многие магазины были закрыты, на улицах стояли очереди, главным образом это были женщины. Мужчин мы почти не видели. Везли нас всего несколько минут. Мы подъехали к вокзалу на одной из окраин Данцига. Отсюда берёт начало множество узкоколеек, пересекающих всю Восточную Пруссию и Восточную Германию. Но, в сущности говоря, это просто вагонеточные пути, каких немало и у нас в Дании.

По этим узкоколейкам ходят небольшие вагончики, в которых взрослый мужчина не может стоять во весь рост. Их тянут специальные локомотивы.

В три таких вагончика запихали полтораста датчан. Если говорить об удобствах и свежем воздухе, то по сравнению с этими вагончиками наши телячьи вагоны были воплощением комфорта. Здесь мы вообще не могли пошевелить ни рукой, пи ногой. Мы стонали, жара была невыносимой. Ноги разламывались от боли.

На данцигском вокзале мы простояли не меньше двух часов. Нас должны были прицепить к паровозу, и мы ждали, когда это произойдёт.

Мальчишки из отрядов гитлерюгенда в возрасте от семи до одиннадцати лет взбирались на откос перед вагонами, в которые нас запихнули, и кричали нам в окна:

— Вас везут в Штутгоф, в Штутгоф! Оттуда ещё никто не возвращался!

И при этом они плевали в нас. Тот, кому удавалось попасть заключённому в лицо, очевидно, сразу вырастал в глазах своих товарищей.

Бесконечно долго мы маневрировали по путям, нас подбрасывало и швыряло из стороны в сторону на стыках, и вот наконец мы выехали на магистраль, серпантином извивающуюся по ровной песчаной дельте, кое-где пересечённой рядами аккуратно подстриженных тополей. Два, а может быть, и три часа продолжалось это изнуряюще медленное путешествие в неизвестность. Иногда мы видели небольшие группы военнопленных, которые работали на полях под охраной солдата с винтовкой. Они махали нам вслед, соединяли руки и потрясали ими над головой, выражая свою солидарность.