Мартин Нильсен - Рапорт из Штутгофа

— Ты курил, собака?

— Так точно, курил, господин младший фельдфебель, — ответил я.

Я мог бы отрицать, что курил. Любой другой так бы и поступил на моём месте, но я ничего не стал отрицать. Во-первых, я был пойман с поличным, а во-вторых, во мне ещё так много оставалось от свободного человека, что я не мог солгать. Не успел я договорить, как рука в перчатке могучим ударом опрокинула меня на пол. Я с трудом поднялся и снова получил такую затрещину, что у меня в ушах зазвенело. Затрещины посыпались одна за другой. Я не знаю, сколько времени это продолжалось. Я падал на стеллаж и снова поднимался. Кровь заливала мне рот, и у меня вдруг мелькнула мысль, что у крови не такой уж неприятный привкус, просто она немного солоноватая…

Наконец он перестал меня бить. Я стоял перед ним навытяжку и изо всех сил старался не потерять равновесия. Весь красный, задыхающийся от усталости и злобы, он обрушил на меня целый поток ругательств, потом повернулся и вышел из мастерской.

Герберт был просто в отчаянии.

— Это я виноват, — повторял он снова и снова. — Я должен был как следует предостеречь тебя. Когда ты куришь, стой возле плиты с каким-нибудь инструментом в руках. Если входит посторонний, ты бросаешь окурок в плиту и спокойно идёшь со своим инструментом. И всякий подумает, что ты работаешь.

Я утешал Герберта, как только мог, говорил, что сам во всём виноват, так как должен был вести себя осмотрительней.

Через четверть часа младший фельдфебель вернулся в мастерскую. Возможно, до него лишь потом дошло, что он избил датчанина. Для него это могло иметь кое-какое значение. Во всяком случае, теперь он был гораздо любезнее.

— Благодари бога, что с окурком тебя поймал я, а не какой-нибудь эсэсовец. Не то кроме взбучки ты ещё получил бы двадцать пять ударов хлыстом от старосты лагеря на вечерней поверке. На твоё счастье, я всегда сам наказываю провинившихся.

Это была ложь. Впоследствии я своими глазами видел, как этот преступник избивал людей чуть ли не до смерти, а потом назначал им 25 ударов, которые наносились чудовищным хлыстом лагерного старосты.

Летом 1944 года младший фельдфебель женился и устроил в городке пышную свадьбу, а вскоре после того, как он изувечил одного из «подследственных» заключённых, Старику удалось отправить его на Восточный фронт. А спустя месяц или два солдаты со стрельбища сказали, что он убит. В оружейной команде, влачившей столь горестное и жалкое существование, этот день стал светлым и радостным праздником.

Барак, в котором работала оружейная команда, был разделён перегородками. Специальная система оповещения, включая потайную электрическую проводку с сигнальными лампами, не давала Рамзесу возможности застать заключённых врасплох.

Рамзеса, естественно, звали не Рамзес; вероятнее всего, у него было какое-нибудь экзотическое латышское имя. Он был фольксдейч из Прибалтики и служил в войсках СС. В оружейной команде он должен был следить за тем, чтобы заключённые не отлынивали от работы. Из-за своей совершенно невероятной глупости он в 48 лет был всего лишь роттенфюрером, занимая самую нижнюю ступеньку в эсэсовской иерархии. Однако это был ревностный служака. Один польский лейтенант, который неплохо рисовал и был младшим капо в одном из отделений, прозвал его Рамзесом за сходство с египетской мумией. Его тупое, деревянное лицо не знало улыбки. Ом мог часами неподвижно стоять, уставившись на заключённого, пока тому не делалось дурно.

Он дрался, бушевал, доносил, но ничего не мог поделать. Его положение было не из лёгких. Он не имел никакого представления о нашей работе, к тому же самим производственным процессом ведали представители вермахта. Старик неоднократно пытался вытеснить эсэсовцев из своей команды, но неизменно терпел поражение за поражением. СС были слишком сильной организацией.

Как и все эсэсовские ландскнехты, свою жизнь и благосостояние Рамзес поставил в зависимость от будущей немецкой победы. Он бросил свою мастерскую по ремонту велосипедов, которая находилась где-то в Прибалтике. Фотография его прежнего жилища висела у него в конторе на стене. Как и все эсэсовцы, он притащил с собой в Штутгоф жену и детей. Потом они просто конфисковали для себя приглянувшийся им дом, хозяев выбросили на улицу и улеглись, так сказать, в ещё тёплые постели.

Только один-единственный раз Рамзес испытал нечто такое, что можно было назвать человеческими чувствами. У Рамзеса был сын лет четырнадцати-пятнадцати, которого, он, разумеется, послал в организацию гитлерюгенда. На последнем этапе войны подразделения гитлерюгенда вместе с фолькештурмом были направлены на Восточный фронт, чтобы создать в районе Вислы так называемый «Восточный вал». При создании этого самого вала сын Рамзеса был ранен и попал в полевой госпиталь. Рамзес горевал невероятно. О своей беде он поведал старшему капо оружейной команды, поляку по национальности:

— Я должен привезти мальчика домой, а то ведь он может попасть в руки русских, — сказал, чуть не плача, этот профессиональный убийца.

Ему действительно удалось получить двухдневный отпуск, и он отправился за сыном. Это произошло за какие-нибудь два месяца до полного освобождения Польши.

Нередко нас подводила и паша тайная световая сигнализация и наши дозорные, которые были обязаны следить за тем, чтобы заключённых не застал врасплох Старик или, что ещё хуже, Рамзес.

Однажды осенью 1944 года кучка русских, польских и датских заключённых — к тому времени уже около десяти датчан работало в отделениях оружейной команды — громко выражала свой восторг и ликование, услышав сводку германского командования о положении на фронтах. Эту сводку достал и прочитал вслух один поляк, и теперь её комментировали на многих языках.

Никто не предупредил нас, никто не заметил, как вошёл Рамзес. Внезапно он появился в самой середине столпившихся заключённых.

— Что, радуетесь? — закричал он. — Радуетесь, да? Но радуетесь вы слишком рано. Что бы ни случилось, мы поклялись, что ни один из вас не выйдет отсюда живым, а СС держит своё слово. Запомните это, собаки!

После этой тирады он несколько минут колотил нас чем попало, а потом ещё в течение многих дней бушевал, как зверь.

Сколько бы ни бесновались Рамзес, Старик, унтер — офицеры и вся остальная свора, мы всегда находили время, чтобы поговорить друг с другом. Двое, трое, а то и четверо заключённых сходились возле плиты, которую мы топили прикладами от винтовок и драгоценной нефтью третьей империи. Польские и русские ребята стояли на часах. Тут же мы готовили еду и варили «организованную» картошку, а когда появлялись посторонние, прятали свои банки и кастрюли за сложенные штабелями винтовки и за стеллажи.