Мартин Нильсен - Рапорт из Штутгофа

После обеда мы узнали через один очень секретный канал содержание ультиматума, предъявленного немцами правительству. Теперь было ясно, что наша судьба решится буквально в течение нескольких часов. Мы провели последнее заседание руководства, стоящего во главе политических заключённых, и решили всё рассказать нашим товарищам. В бараках было организовано круглосуточное дежурство и проведена вся необходимая подготовка, чтобы в любой момент мы могли покинуть Хорсерэд, где многие из нас провели свыше двух лет.

В 9 часов вечера мы, как обычно, тайком слушали шведское радио. Мы узнали, что телефонная и телеграфная связь между Данией и Швецией прервана. Значит, пока но поздно, надо было действовать, и действовать немедленно. А мы все ждали, ждали потому, что чувствовали себя связанными соглашением с датскими властями. Обстановка стала ещё более напряжённой, после того как помощник начальника лагеря по неизвестным нам причинам закрыл проход между новым и старым лагерем. Половина нашего руководства находилась в новом лагере, а половина — в старом. И вот в самую критическую минуту у нас не было никакой возможности наладить между собой связь.

В 11 часов мы, заключённые нового лагеря, пошли спать; почти все легли одетыми. Бодрствовали только дежурные; они поддерживали постоянный контакт с одним абсолютно надёжным молодым полицейским из лагерной охраны, который дежурил в эту ночь у южной стены лагеря. Что касается меня, то я сжигал в своей комнате все компрометирующие материалы. Я ещё не забыл, как в декабре 1942 года датское правительство не только выдало меня гестаповцам, но и предоставило в полное их распоряжение все письма, которые я написал властям.

Мне кажется, что Дания ещё не знала такого ливня, как в эту ночь. Вечером пошёл дождь и с каждым часом становился всё сильней. Он хлестал по крышам бараков, оконным стёклам и деревянным стенам, и от этого монотонного шума ещё более напряжённой делалась царящая в лагере тишина. Мне казалось, что низвергающиеся с небес струи воды вонзаются в мои мозг, задевают каждый нерв моего усталого тела.

Я не могу назвать точно час, когда в моё окно постучали, во всяком случае, это было до полуночи. Я открыл окно, и в комнату влез тот самый полицейский, о котором я уже упоминал. Он промок до костей и был весь забрызган грязью. Бросив каску на стол, он вытер лицо, взял со стола сигарету, закурил, выразительно взглянул на меня и сказал:

— Теперь надо уходить, пора!

— Ты же знаешь, что мы не можем. Мы должны ждать сообщения.

— Плевать на это сообщение. Тебе-то, но всяком случае, необходимо уйти. Я дам тебе денег и адрес моей знакомой в Копенгагене. Передай ей привет, и она будет прятать тебя до тех пор, пока ты не свяжешься со своими товарищами. — Он опять взглянул мне в глаза и добавил: — Уходи, или будет поздно.

— Я не могу.

Он выплюнул сигарету и выскочил из окна; сквозь тёмную пелену дождя я услышал его голос:

— Ещё час я стою у южной стены.

И он ушёл.

Я увидел его через два дня, когда немцы убрали из лагеря всех датских полицейских. Он медленно шёл за стеной, метрах в двадцати от неё. Как обычно, он махнул нам рукой, но на этот раз в голосе его не было уверенности, когда он негромко крикнул:

— До свидания, товарищи!

Я лежал одетый в постели. Было, наверное, что-нибудь около половины третьего. В комнате было жарко и душно, так как я сжёг в печке много бумаги. Я пил баварское пиво, несколько бутылок которого у меня ещё оставалось. Вдруг я услышал, как кто-то, спотыкаясь, бежит по коридору. Дверь распахнулась, и в комнату влетел один наш товарищ, дежуривший по бараку:

— Немцы здесь, они заняли лагерь. Мы окружены.

От волнения он заикался, слова сталкивались у него во рту, как биллиардные шары. Мы прошли по коридору на кухню, откуда можно было увидеть расположенные за колючей проволокой лагерную столовую и караульное помещение. При свете фонаря, который висел над входом в караульное помещение, сквозь дождевую мглу мы видели снующие взад и вперёд фигуры людей. Когда они приближались к фонарю, их шинели отчётливо отливали зелёным цветом.

Да, это были немцы.

Два датских полицейских из лагерной охраны, которые находились в караульном помещении внутри барака, тоже заметили немцев. Не сказав нам ни слова, они вышли во двор. Через минуту они вернулись, но уже без револьверов.

— Он сунул винтовку прямо мне в лицо, — растерянно бормотал один из них, входя в караульное помещение.

Мы разбудили всех товарищей в нашем бараке. Нервы были напряжены до предела, но никто не потерял присутствия духа, никто не поддался панике.

Я вернулся в свою комнату и снова бросился па кровать. Шли часы… по крайней мере мне так казалось. На самом деле прошло не больше полутора часов. Мысли вихрем носились в голове, не давая ни минуты покоя; я смертельно устал и всё-таки был весь напряжён, как стальная пружина. Отдыхать я не мог, спать не мог… Мог только лежать, курить одну сигарету за другой… и ждать.

Тишина, зловещая, тревожная тишина опустилась на лагерь. Дождь прекратился. Внезапно тишину разорвал выстрел. За ним раздалось ещё несколько выстрелов. Я вскочил с постели и стал прислушиваться. Затрещал, автомат. Очередь… ещё очередь… небольшая пауза и снова очередь, но уже дальше… И опять тихо.

Выстрелы доносились из старого лагеря. Несомненно, оттуда. Я снова поднимаюсь на постели. Что случилось? Неужели наши товарищи скошены вражескими пулями? Пытались ли они бежать? Убиты или только ранены? В лагере или в лесу? Что же происходит? Мысли вихрем проносятся в голове: что там происходит?

Меня возвращает к действительности топот кованых сапог по коридору. Я слышу, как распахиваются и опять захлопываются двери. Винтовочный приклад ударяет в мою дверь, и в комнату входят два солдата вермахта в стальных шлемах, с ручными гранатами на ремне и карабинами в руках, которые они тотчас же направляют в дальний угол, где возле кровати стою я. Они не разговаривают. Очевидно, пересчитывают заключённых. Потом молча выходят в коридор и захлопывают дверь. Я снова один.

Мною овладевает тяжёлое, гнетущее чувство.

Итак, вот они…

Уже в который раз за эту ночь взгляд мой медленно скользит по стене и останавливается на фотографии моего маленького сына, которая висит над кроватью. Фотографии его матери я сжёг ещё в прошлом году, когда гестапо вместе с датской полицией начало преследовать её. Я смотрю на улыбающееся мальчишеское лицо: таким я сфотографировал его и зоопарке, когда он впервые увидел забавные проделки обезьян; потом истаю и выхожу в коридор.

Большинство наших товарищей собралось в большой комнате барака. По радио какой-то новый голос объявил, что в 6 часов вечера будет передано важное сообщение. Наконец его передали. Оно не было для нас неожиданностью. Верховное командование германской армии заявило о введении на всей территории Дании военного положения.