Богдан Сушинский - Гибель адмирала Канариса

— Но вас приказано доставить в Фюрстенберг, а Гиммлер в это время…

— Если Гиммлер согласится встретиться со мной, я смогу прибыть туда, куда он укажет, в том числе и в Берлин. Кто сможет отменить его приказ?

— Вы опять забыли о фюрере, — нервно напомнил ему Шелленберг. Адмирал должен был бы понять, что ссылка на его пребывание в Фюрстенберге — откровенная отговорка, и не настаивать на своей просьбе.

— Приказа Гиммлера будет достаточно, чтобы я немедленно оставил казарму Школы пограничной охраны и отправился к нему. Фюрер может и не знать об этом. Но даже если бы он узнал, то приглашение Гиммлера можно было бы преподнести как вызов на допрос.

— Даю слово, что сделаю все возможное, чтобы Гиммлер принял вас, — подтвердил свое намерение Шелленберг, но уже едва сдерживая раздражение.

— С этой минуты я буду полагаться на ваше слово.

Решив, что задушевные разговоры пора прекращать, бригадефюрер СС по-армейски подтянулся.

— Господин адмирал, я понимаю, что вам необходимо сделать некоторые приготовления к отъезду. Думаю, часа вполне достаточно.

— Вполне, — едва слышно проговорил Канарис.

— Все это время я буду ждать вас на первом этаже, в гостиной. То есть в течение часа вы предоставлены самому себе… — Шелленберг сделал многозначительную паузу и пристально взглянул на Канариса. — Повторяю: в течение этого часа вы вольны делать все, что считаете необходимым. В рапорте о вашем аресте я сообщу, что вы ушли на второй этаж, в спальню, чтобы переодеться, ну а дальше… [46] В данном случае ситуация интерпретируется, исходя из лаконичных мемуаров по этому поводу самого Вальтера Шелленберга.

Канарис сразу же понял, что ему предоставлено право выбора между арестом, бегством и самоубийством. Это все, чем Шелленберг мог засвидетельствовать свое уважение к нему. И еще адмирал отдавал себе отчет в том, что в его ситуации большей щедрости вообразить попросту невозможно.

Он несколько раз нервно прошелся по кабинету, останавливаясь то у одной, то у другой стены, словно бы неожиданно натыкался на них.

«Неужели не понимает, что другого случая для побега ему не представится?» — скептически следил Шелленберг за метаниями адмирала.

Сейчас он не сомневался, что, оказавшись на месте Канариса, тотчас же бежал бы через черный ход, через окно, любым иным способом… И поскольку война все равно приближается к концу, так почему бы не попытаться перейти линию фронта? К тому же он не верил, чтобы такой опытный разведчик, как Канарис, не позаботился о тайном лежбище — на тот, самый крайний, случай…

— Нет, бригадефюрер… — остановился адмирал напротив него, лицом к лицу. — Бегство, конечно, очень заманчивое действо, ибо только в нем мерещится свобода…

— И шанс…

— Но я не воспользуюсь вашей любезностью. Как не воспользуюсь и личным оружием. Поскольку не сомневаюсь, что, в общем-то был прав.

— В чем же заключается ваша правота? — с некоторой долей иронии поинтересовался бригадефюрер.

— Все, что я делал, в конечном итоге было направлено на спасение Германии.

— И теперь вы попытаетесь убедить в этом таких великих патриотов Германии, как Борман, Мюллер и Кальтенбруннер? Которым придется признать, что рядом с вами они выглядят предателями интересов германского народа?! — уже откровенно изощрялся Шелленберг.

— Ну зачем же так прямолинейно? — попытался урезонить его Канарис, понимая, что в этом же ряду Вальтер мог назвать и самого себя. — Я не имел в виду этих господ.

— Интересно, как это вам удастся убедить их? — не мог угомониться бригадефюрер. — Вот тогда уж эти господа сделают все от них зависящее, чтобы стереть вас с лица земли.

— Я не слышал этих слов, — предостерегающе приподнял руку Канарис.

— Как вам будет угодно, — голос шефа разведки СД зазвучал с откровенным вызовом.

— Но лично я полагаюсь на встречу с Гиммлером.

Шелленберг выслушал его с таким снисхождением, словно это была исповедь юродивого.

— Кстати, о бегстве… Почему вы решили, что я пытался предоставить вам такую возможность, адмирал?

— Ну, видите ли…

— Очевидно, вы не так поняли меня, — сухо отчеканил Шелленберг. Не хватало еще, чтобы во время допросов, под пытками, адмирал начал раскаиваться, что не воспользовался возможностью бежать, которую ему предоставил Шелленберг! Судя по лепету, который Канарис извергал сейчас, в принципе от него можно было ожидать чего угодно. — Я всего лишь даю вам возможность собраться в дорогу.

«Ты еще тысячу раз пожалеешь об этой своей наивности, Канарис, — мстительно молвил он про себя. — Пройдет всего несколько часов, и ты на коленях будешь вымаливать то самое «личное оружие», которым теперь пренебрегаешь. А возможность выпрыгнуть из окна будет представляться тебе разве что в сладостном сне!»

— Считаете, что мне следует оставаться в мундире?

— Что вы сказали?! — поморщился Шелленберг, все еще увлеченный своим «мстительным» монологом.

— Может, переодеться в гражданское?

— Не забывайте, что вы будете находиться в окружении военных. В военной школе. Где гражданские столь же презираемы и неприемлемы, как монахи — на палубе военного корабля во время артиллерийской дуэли.

— Думаю, что к вашим словам следует прислушаться, — признал Канарис.

— Допрашивать, вас, кстати, тоже будут военные, какие-нибудь лейтенанты-унтерштурмфюреры.

— Неужели?.. — горестно покачал головой адмирал.

— А вы представляете себе эти допросы в виде задушевных бесед с Мюллером и Кальтенбруннером за чашкой кофе? Не следует обольщаться, господин адмирал.

— С Кальтенбруннером — «задушевно»!.. — с той же горечью хмыкнул бывший шеф военной разведки. Шелленберг знал, что земляка Гитлера, этого грубияна Кальтенбруннера, он опасается больше, нежели шефа гестапо. — Впрочем, я имел в виду не это: неужто вообще дойдет до допросов?

«Боже мой! — мысленно взмолился Шелленберг. — Неужели этот человек в течение многих лет мог возглавлять одну из могущественнейших секретных служб мира — абвер?! Несчастная Германия!»

Увы, не прошло и получаса, как адмирал вновь спустился в гостиную. Даже явление Христа не так поразило бы Шелленберга.

«Куда он так торопится?! — искренне удивился бригадефюрер, отрываясь от попавшегося под руку журнала и саркастически осматривая адмирала. — Я ведь дал ему час. Еще целый час — для побега, эффектного самоубийства, просто раздумий… Целый час свободы!»

Однако Канарис пока что не был способен оценить его великодушие, оценить истинную стоимость свободы, и в этом была его трагедия. Перед Шелленбергом он предстал тщательно выбритым; парадный мундир сидел на нем с такой молодцеватостью, словно адмирал собрался на прием к фюреру по случаю повышения в чине или вручения высшей награды рейха.