Канта Ибрагимов - Учитель истории

Дыхательный спазм, удушье и кашель заставили его встрепенуться, открыть глаза, машинально сорвать маску, и только тут он почувствовал — левая рука почти не повинуется, и острая боль — тоже в левой ноге. И наверное, от этой боли мысль зажглась, дернула импульсом жизни, борьбы.

Его цель — добраться до нейтральных вод. Но он не знает, сколько проплыл: то ли милю, то ли тысячу; по крайней мере, острова не видно, и ничего не видно. Вроде еще светло; небо тяжелое, низкое, серое, но осадков уже нет, зато океан такой же хмурый, чужой, качает его с гребня на гребень, а когда летит в падину, кажется — больше он не всплывет, страх, что снизу чудовище зубастое его караулит, не проходит, давит в грудь.

И все-таки дух и сознание — великая сила! Первым делом он освободился от ненужных теперь тяжестей — кислородного баллона и шлема Андрея, спасших ему жизнь. Были бы видны небесные ориентиры, плыть бы, может, не плыл, хоть стал бы в сторону юга смотреть, там, может, тепло. А ему уже невмоготу, кисти, стопы и лицо, обдуваемое ветром и брызгами, уже коченеют. И он сделал попытку плыть, чтоб согреться — не смог; левая часть атрофирована.

… Страх — коварное зло… И когда стемнело, весь мир стал мраком, как могильная яма, и все мирно гудит, как заупокойная песнь, и, желая из этого вырваться, он изо всех сил закричал, и стало ему еще страшнее. Как жалок, одинок человек в процессе мироздания!

От бессилия, холода и страха он прикрыл глаза, и только тогда заметил — что-то на плечах мигает. Этот спасательный сигнал вновь вдохнул в него жизнь, он задергался, пытаясь согреться. А следом еще один символ жизни — кое-где заблестели звезды, и лунный свет стал сочиться сквозь небесную дымку. Но это уже мало его беспокоит, сознание затуманилось: то он что-то ощущает, то впадает в беспамятство, и лишь изредка, уже с трудом раскрывает глаза… И все ж он дождался, уже светлело, когда чудовище, вдоволь наиздевавшись, тихо всплывало, и он в блаженстве от приближающегося покоя, сам себе умиленно улыбнулся, обмяк.

…Страшная боль пробудила подобие чувства — какие-то существа, то ли люди иль звери, ломали его ногу. Он хотел, было, дернуться, но его пригвоздили, и словно исчезающее эхо он что-то еще слышал, как морской гул в ушах, и вновь приятный мрак.

Еще раз он, было, очнулся, когда его переносили, но это тоже окончилось приятным мраком под тот же океанский гул. А потом гул исчез, и непрекращающаяся качка исчезла, и откуда-то донесся женский голос и знакомый приятный баритон. — «Давид Безингер?» — Малхаз раскрыл глаза.

Просторная светлая каюта, красивая девушка-медсестра со шприцем, а рядом стоит высокий холеный Безингер, в белом костюме, гладит его единственно не перебинтованную правую руку, и на его пальце огромный старинный, вроде простой, перстень, может быть, Зембрии Мниха.

— Только не дергайся, не шевелись, — ласково на английском попросил Безингер. — Это все ерунда, заживет, — указал он на гипсы. —Хуже другое: ты перенес «на ногах» сильнейший инфаркт… Ничего. Все позади. К утру будем в Японии, туда уже слетелись лучшие кардиологи мира… Поседел, — погладил он волосы Малхаза. — А знаешь, о чем ты все время говорил в беспамятстве? Ха-ха! Ну, на чеченском — Богу молился, смеялся, с кем-то ругался, какого-то Степаныча, на русском, с собой звал, … а главное, главное, ты не раз четко кричал: — «Ана, спаси, спаси, и я спасу тебя!», и это на чеченском, на русском, на английском. Вот что странно?!

Учитель истории широко улыбнулся, и на родном:

— Чеченский выучили? … Тогда скажу. Знаете, почему охранники-иудеи из Хазар-Кхелли все разом померли? От облучения. Значит, в пещере с сундуком — сильная радиация, оттого там люди, особенно мужчины, никогда не жили, это место, как проклятое, испокон веков обходили… Нам, точнее Вам, нужен лишь датчик…

— Боже! Как просто! Как гениально! … Малхаз, ты чудо, ты гений, ты талант! — здоровенный Бесингер стал неуклюже обнимать больного, целовать, и, вдруг, резко бросился к телефону…

Лечащий врач, высокий крепкий мужчина с рыжей бородкой, по говору американец, второпях оставил историю болезни (его куда-то отозвали), и Малхаз, воспользовавшись моментом, полистал свое досье — на латыни и почерк дурацкий, да кое-что выяснил. До Токио он побывал в клиниках еще двух городов на севере Японии, дальше он и сам знает — беспосадочный перелет на небольшом частном самолете до Дюссельдорфа в Германии, а теперь его лечат в живописных швейцарских Альпах, где-то под Цюрихом; и вроде это частная клиника, да глаз Шамсадова наметан, многое повидал — безусловно, это очень старое, великолепно ухоженное владение приватно, охраняется от мира как тюрьма, но никак не клиника, хоть и масса современнейшего оборудования и медперсонала.

Сам Малхаз чувствует себя прекрасно. В новогоднюю ночь, вопреки возгласам врачей, даже лезгинку станцевал, и не просто так, а чтоб знали — темпераментно, азартно, с огоньком. Правда, после этого сутки встать не мог — все болело, и сейчас хромает, да это пустяки — сами врачи утверждают — время вылечит. Другое дело с сердцем. Вроде, не болит, и даже позабыл Малхаз, где оно находится. Однако, сейчас все внимание только к нему, замучили с исследованиями, прибывало масса врачей, в том числе и из Китая — целитель.

Как понимает сам больной, рекомендации уже готовы — кого-то, для утверждения решения — ждут, и это тоже очевидно — ждут Давида Безингера. Самого Безингера Малхаз после Токио не видел. Однако каждый день и по нескольку раз Безингер ему звонит, здоровьем интересуется. У самого Шамсадова позвонить возможности нет — аппараты «клиники» работают на прием, у персонала лишь местные рации, и даже компьютера с выходом в интернет здесь тоже нет — тщательно изолировали от нежелательных контактов.

— Ну, потерпи чуть-чуть, все не так просто, — по телефону успокаивает его Безингер. — Вот я прилечу, и все ты получишь.

— «Красивая, да для меня тюрьма» — весь день поглядывая из окон на заснеженные Альпы, думает Малхаз.

От Безингера он ожидает чего угодно, и ждет его самого. А тот то беспрерывно звонит, вроде праздно болтает, а то неделю вовсе пропал (это было еще в Токио); объявившись — тон иной, чуть недовольный, встревоженный; сейчас вновь пропал, уж две недели на связь не выходит.

У Безингера более десятка мобильных телефонов (и как до этого люди жили?), личный помощник за ним их носит. И если он не звонит, значит, в том месте сотовой связи нет — на Земле лишь два таких места — Антарктида и Чечня. Безингер сундук ищет! И в подтверждение этого первый звонок; голос злой, усталый. Разумеется, Безингер только о здоровье спрашивал, сказал, что в Нью-Йорке, вылетает к нему, и тут же фон женского голоса на русском: «Уважаемые пассажиры, предупреждаем…»