Канта Ибрагимов - Учитель истории

— Вот, сразу видно — истинный мусульманин! — окончательный вердикт приезжих.

— А эта на Эстери похожа, — шепнула на ухо Малхазу Бозаева, когда делегация уезжала, и как бы между прочим, уже громче. — Бедная девочка: развелась.

— Как?! Эстери развелась? — резко изменился в лице учитель истории, выдавая потаенные чувства.

— Да, мальчика отец ей не показывает... Погубили родители девчонку.

Поручив бабушку соседям, на следующий день Шамсадов поехал в Грозный и тем самым избежал новой встречи с радетелями горского гостеприимства. На сей раз два вертолета, нарушая покой, поднимая клубы пыли, сели рядом с селом. И вновь Бозаева проявила женскую смекалку: пока высаживался «десант», поручила сыновьям осторожно перенести картину в свой дом. Посланцы — тот же советник, те же гвардейцы и те же старцы — сходу проникли в дом Шамсадова, ни с чем вернулись к вертолетам и вновь направились в село, только теперь впереди них был сам Безингер: он все-таки наведался в эти края, небось страсть довлела... А копию беспардонно вернули.

— Так отдали мы вам картину, чего вы еще хотите? — возмущались сельчане наглостью приезжих.

— Картина не та, не живая, — отвечал советник-помощник.

— А как картина может быть живой?! — захохотали местные и попросили гостей убираться.

Так бы и улетел «десант» ни с чем, да нашелся сердобольный житель — Сапсиев: видел он, как сыновья Бозаевой огородами что-то обернутое в мешковину несли, наверняка картину.

Бозаевых в селе не перечесть, а тут сама Пата встретила непрошеных гостей у ворот, подбоченясь.

— С миром пришли бы — гостями были бы, — констатировала она, будто перед ней первоклашки, — а раз с автоматами, то у меня вам делать нечего. И вообще, — кричала она ретировавшимся приезжим, — чем женскими картинами заниматься, лучше бы об образовании детей думали... Ублюдки продажные, за доллар как пресмыкаются, все покоя им нет, не только женщину с картины, но и нас бы продали.

А Малхаз в это самое время, наверное, уже в десятый раз обходил квартал, где когда-то жила Эстери. Телефоны давно не работали, кого-либо спросить — некого, город пуст, уныл, везде грязь. И люди какие-то подавленные, без улыбки, серые, никто никого не знает, все друг друга боятся, кто без оружия — чуть ли не перебежками перемещаются. Здесь не до чувств. И даже Дзакаев, у которого Малхаз остановился переночевать, по-прежнему пьет, но не пьянеет, нельзя, автомат у изголовья, в любой момент ворваться могут. И говорит он только о плохом, что есть; о чем еще говорить, если столица давно без электричества, во мраке; а ночью такая тоска, лишь автоматные очереди заставляют еще больше под грязным одеялом ежиться.

Так и не повидав Эстери, вернулся учитель истории из угрюмого города — вновь его губы довольно вздернулись: хотя автоматчики и сюда добрались, а все-таки какое счастье иметь родовой надел, среди родных жить, свою картину видеть!

— Что ж ты все улыбаешься? — журила его Бозаева, видя, как учитель истории картиной любуется. — Думаешь, они еще не вернутся? Теперь не отстанут... А картину забери, она действительно как живая. Вчера муж полчаса перед ней стоял, пока я не пристыдила. Я всю ночь не спала, будто она подсматривает. И лицо у нее странное, порой улыбается, а порой — нет. Вот ты приехал — аж засияла... может, солнечный свет так влияет... А та копия совсем не то, я специально вчера сравнить ходила... Вовсе не то, нет в ней души, как в этой. И похожа та картина на Эстери, такая же ныне убогая... Бедняжка, теперь в школе учительствует; зарплаты нет, да-а...

— В какой? — перебил ее Малхаз.

Будто великую тайну ему поведали — осчастливили учителя истории. Хотел он уединиться в горах, где осенней тоской тянулись леса, дабы обдумать порядок дел, но в селе, как обычно, дел невпроворот. Вначале помогал он соседям с дальних покосов сено везти, и пасека ухода требовала... Только в поздних сумерках забрался он на близлежащую вершину — солнце скрылось за горами, но еще горит алым заревом запад, а остальной небосвод уже покрыт пурпурно-фиолетовым полупрозрачным флером, сквозь него едва-едва обозначились несколько ранних звезд, и тоненькая, покрытая дымкой, бледная луна застенчиво на него одного смотрит, и кажется ему, что как эта луна три ущербные женские судьбы: бабушка, Ана с картины и Эстери, только под его опекой существовать смогут. И не тяготят его эти заботы — наоборот, он счастлив и даже горд, вот только если с живыми проще — они говорить могут, то как быть вроде с неодушевленной, но такой же живой картиной, ведь не оставят ни ее ни его в покое, на все что угодно пойдут, а в селе такую огромную картину спрятать негде — кто-нибудь все равно проболтается.

После долгих, очень долгих, раздумий и колебаний решился спрятать картину в одной сухой чистой пещере недалеко от села, куда никто, даже местные, не заглядывает, боятся — суеверный страх, и только его дед там частенько бывал, рассказывал, что эта пещера в годы гонений советской властью единственным убежищем служила.

Дважды, под покровом ночи, Малхаз ходил в пещеру: в первый саму картину отнес, а во второй два археологических кувшина, в одном зерно, а в другом вода, чтобы Ана не нуждалась. И хотя этот ритуал сопровождал хазар в загробную жизнь, он ее совсем не хоронит, просто ему кажется — так надо.

Глубоко за полночь учитель истории вернулся домой, усталый, только собирался лечь спать, а в окно, вроде он и не заметил, застучал тоскливый дождь.

— Одиноко ей там, вот и плачет, — раздался из темноты голос бабушки, раскрывая все его секреты, и чуть погодя. — Ничего, ей не привыкать в пещерах жить, переждать надо.

— Бабушка, откуда ты узнала, — сбросил одеяло Малхаз.

— Дурачок, мы с покойным дедом все ценное там прятали. А ценное-то что? Мешок кукурузы, чтоб дети зимой с голоду не померли. Так наше добро там и осталось, а нас, как кулаков, в Сибирь; потом, как чеченцев, снова в Сибирь; из пятерых детей одного твоего отца оттуда привезли, и того больного... Хм, и ты знаешь, как ни странно, много-много лет прошло, дед пошел в нашу пещеру, а мешок кукурузы — будто вчера положили. Эта наша пещера — Нарт-Бат [13] Нарт-Бат (чеч.) — Нарт — богатырь-великан в алано-нахском эпосе, Бат — голова — хорошая пещера, а в те дальние пещеры, где Прометея к скале приковали, — не ходи, там люди гибнут, там и Ана по преданию пропала, в тех местах мужчинам быть нельзя, там только мехкари [14] Мехкари (чеч.) — в древности — амазонки, современное — незамужние девушки в древности обитали. Лишь раз в году, по весне, эти мехкари из горных лесов на игрища с мужчинами приходили, и если после этого рождался мальчик — то его отдавали мужчинам, а если девочка — оставляли себе. И вот, легенда гласит, была в какое-то время предводительницей мехкари красавица Астар а у нее три дочери, и самая красивая — Малх-Азни [15] Малх-Азни (чеч.) — богиня Солнца . И когда стала Малх-Азни девушкой, повели ее впервые на весенние игрища, и там встретился ей вюззин къонах [16] Вюззин къонах (чеч.) — благородный витязь — Алтазур, полюбили молодые друг друга с первого взгляда, и скрыто увез молодец красавицу на равнину, в Аргунскую Аланию. Пыталась Астар вернуть дочь — тщетно, Алтазур был могуч, да и Малх-Азни расставаться с любимым не желала. И тогда Астар прокляла дочь, а Алтазуру обещала, что только дочери у него будут. Так и случилось, подряд семь дочерей родила Малх-Азни, и самая старшая — золотоволосая красавица Ана. И хотя в те времена такой военачальник, как Алтазур, а в основном чеченцы конниками были, мог иметь, сколько хотел, жен и наложниц, свое ложе Алтазур до смерти не поменял, правда, до нас дошло: усыновил он подкидыша, Бозурко назвали.