Канта Ибрагимов - Аврора

— A-а! Да. БТР-ы ночью приезжали, квартал оцепили… Но Таусовы здесь никогда не жили. Там русские жили, давно, еще до первой войны все выехали, — теперь сплошь куща — развалины, и как они там живут?

Почти то же самое доложили коллеги и директору:

— Гал Аладович, не дом, а хибара, вот-вот развалится. Мы даже войти побоялись. На окрик вышел мальчик-инвалид, не по годам серьезный, насупленный, как-то недоверчиво, пугливо смотрит, все за дверной косяк прячется — воспитан войной, а на Аврору похож. Племянник ее сказал, что тети нет, обещала к вечеру вернуться.

В тот же вечер Аврора неожиданно объявилась в институте — постучала, стала перед Цанаевым, как тень: худая — щеки впали, острые плечи торчат, а сама потемнела, как ее черный платок, который повязан по-новому, траур, лишь видно лицо, — глаза воспаленные, но не плачут, в них глубокая, потаенная, бесконечная, раздирающая душу тоска.

— Садись, — вскочил Цанаев. — Мы тебя ищем.

— Я брата искала.

— Да-да, мы в курсе… Я был у Главы по этому поводу, он сказал, чтобы ты написала лично ему заявление о пропаже брата.

— Брата нашли, — голос Авроры изменился, глухой, не узнать.

— Где он?

— В поле, на краю города… Они таскали его за БТР-ом, пока голова не оторвалась. Потом сожгли.

У Цанаева чуть не подкосились ноги; держась за стол, он еле сел. Такое он слышал не впервые. Однако, то были слухи, а это из первых уст, от родной сестры, и что его более всего поразило — Аврора не плачет. И после очень долгой, томительно-щемящей паузы Цанаев нашелся:

— Благослови его Бог.

— Да благословит Бог его Газават, [2] Газават (арабск.) — священная война, объявленная против иноверцев. — жестко поправила Аврора.

— Да-да, благослови Бог его Газават, — повторил директор.

Вновь наступила долгая пауза, и Цанаев, с ужасом представляя все это варварство, вдруг спросил:

— А как ты его нашла?

— За деньги… Они же и продали мне эту информацию… Может, мне уволиться? — она в упор глянула на Цанаева, так что ему стало не по себе. — Я напишу заявление.

— Нет! — вновь встал Цанаев. — Ты мне нужна. Лично мне нужна! — неожиданно даже для самого себя выпалил он, так что глаза Авроры расширились. — А тезет [3] Тезет (чеченск.) — ритуал похорон и соболезнования. где?

— Не будет. Запрещено. Да и негде и некому проводить… мужчин не осталось, всех истребили, — и тут она даже не прослезилась. — Видимо, так предписано Всевышним.

— А ведь, вроде, отец есть, — осторожно поинтересовался Цанаев.

— Под бомбежкой ранен. Прикован к постели… как раз хотела его на операцию повезти, а тут такое… Сама виновата, язык не сдержала.

— Ты думаешь, кто-то из бывших наших коллег навел? — насторожился директор.

— Ничего я не думаю, — резко ответила она. — Всем все прощаю, лишь бы простили меня. А от предписан-ного свыше не уйти… Гал Аладович, если не увольняете, дайте еще неделю на отпуск.

— Отца хочешь на операцию повезти?

— Теперь на это денег нет.

— Может, я и весь коллектив поможем?

— Нет. Спасибо. Сейчас не до этого, других забот хватает, — она постаралась выдавить улыбку. — Спасибо вам за все.

— Напиши заявление на матпомощь, — все, что мог, предложил Цанаев.

— Спасибо, огромное спасибо, — словно только этого желая, она не заставила директора повторять, сразу же написала заявление. И чуть позже, когда Аврора зашла подписать расходный ордер, Цанаев, с еле-еле возникшей неприязнью в глубине души, подумал, что как только вопрос коснулся денег, Аврора как-то изменилась, даже глаза ее блеснули слабым азартом, будто вновь наполнились смыслом жизни.

От встречи с Таусовой директор был потрясен. Как ни пытался он отгонять, а ему вновь и вновь представлялось, как БТР тащит молодого человека. Но БТР — машина, железо. А неужели там еще были люди? Из чего у них сердца? От этих мыслей его неумолимо потащило на чердачный этаж. Там он курит, чтобы никто не видел, ведь он в очередной раз бросил, но вновь закурил… А что он видит свысока? Не обходя из-за забора квартал, а по извилистой тропинке, проложенной только ею, да, может быть, и собаками, Аврора очень торопливо дошла до забора, уж очень ловко, даже не по-женски, видать, приноровилась, перемахнула через бетонный забор. Там почему-то остановилась. А любопытство Цанаева так разыгралось, что он на цыпочки стал. Конечно, явно не видно, но он догадался, что она пересчитала деньги: разложила по разным карманам. После этого пересекла почти позабытую разбитую дорогу и побежала, скрываясь средь развалин, перекошенных заборов и дико заросших иссохших по зиме палисадников некогда цветущей окраинной улицы Грозного.

В бурляще-кипящем Грозном, где гибель человека уже мало кого удивляет, научно-исследовательский институт — некий оазис мира и стабильности, где действительно думают только о будущем, прогрессе и цивилизации. И вдруг такое: демарш группы ученых, хоть и нерадивых ученых, сотрудники ФСБ, а потом ситуация вокруг Авроры и ее изуверский рассказ, который уже не первую ночь не дает одинокому Галу Аладовичу спать в новой, пустой квартире. А ведь в этом доме всего проживает с десяток человек, а в его подъезде — одна семья, и та повыше, а он на втором. Могут ведь и за ним неизвестные люди в масках явиться, — и кто его тогда будет искать? — ведь у него нет такой сестры, как Аврора. «Эх, лучше бы он этой Авроры, этой революции, вообще не знал», — мучаясь от бессонницы, думает Цанаев. И хорошо, когда всю ночь бомбят, стреляют, взрывают, и самолеты, и вертолеты летят — все-таки жизнь, борьба. А когда этого гула и канонады нет, то жутко становится, к каждому шороху ночи прислушиваешься, словно 1937 год на дворе, а может быть, и похлеще.

Нет, вроде бы, Цанаев не трус, по крайней мере, трусом себя не считает, но он осторожен. Да и зачем ему всякие ненужные, чужие проблемы? Ведь он ученый, гуманист, словом, мирный труженик. И хотя Ца-наеву эта война, этот разгул стихии и эта жестокость не то что нравились, да чем-то, как процесс борьбы, как он считал, зарождение нового миропорядка, где участвует и он, в целом, его привлекали, как стороннего наблюдателя или вяло-пассивного участника, с малой долей риска, но и с утешительными дивидендами, с внутренним удовлетворением — он в этом действе, вроде, в гуще национальных событий. Однако, когда эти события коснулись его, он занервничал и, как тайм-аут, для разрядки, решил улететь в Москву: по семье соскучился, дела.

Еще будучи в аэропорту, только пройдя регистрацию, он уже ощущал и предвкушал мощный, пусть где-то хаотичный и нервный, но культурно-цивилизованный масштаб столицы России, в коем ты песчинка, и никто про тебя не вспомнит и не подумает, — не как в Грозном, но жизнь, вроде мирная жизнь, да тоже в Москве кипит… А тут, что он видит! Из-за формы одежды и так на нее все смотрят, а она еще в темных, огромных очках, и явно кого-то выискивает. Неужто его ищет?