Богдан Сушинский - Фельдмаршал должен умереть

— Какие бы события и происходили в стране, прежде всего — решение Суда чести. Мы основательно почистили армию. Фельдмаршалы, генералы, старшие офицеры из штаба армии резерва генерала Фромма… Все прошли через Суды чести. Дело тут в каждом из нас конкретно. Каждый из нас — просто генерал. Как все. Но Суд чести… Его решения неоспоримы.

Что бы генерал Майзель ни говорил, он произносил это в нос, немилосердно гнусавя. К тому же речь его была похожа на сплошное непрерывное нытьё, и напрасно Бургдорф пытался уловить в его монологе какую-то связь с той миссией, которую им придётся выполнять. Не менее сложно было уловить и логику его гнусавой напыщенности.

Бургдорф слушал Майзеля, всё более раздражаясь, и вид руин, оставленных вражеской авиацией в придорожных хуторах да в окрестных городках, лишь усугублял это раздражение, превращая разглагольствования Майзеля в бормотание юродивого на пепелище.

— Возможно, я или кто-либо другой мог бы простить фельдмаршала Витцлебена, генерала Фромма и нашего Лиса Пустыни… Но это — каждый из нас в отдельности. Что же касается высшего Суда чести… Он исходит только из высших интересов рейха. И только из высших соображений чести как таковой. Ибо честь — это непреходяще, Бургдорф. Что бы там ни говорили в некоторых штабах и казармах по поводу нашего Суда чести — непреходяще.

— О том, что думают сейчас в армии о Суде чести, вам может сообщить любой фельдфебель. Причем выразить это в самых изысканных казарменных выражениях.

— И всё же: «Залог верности — моя честь!» — девиз не только СС. Это девиз германца. — Отвисший подбородок Майзеля по-индюшиному метался по борту его кителя, а губы время от времени оказывались высокомерно поджатыми. Даже когда он пытался высказывать самые банальные житейские мнения, в его устах они приобретали убийственную фальшь высокомерной демагогии. — Суд чести всегда исходит только из этого. Да, изгнали из армии несколько сотен генералов и офицеров… Но этими мерами мы лишь укрепили вермахт.

— Ваше изгнание означает, что человека немедленно предают суду трибунала. Однако не будем об этом, — вовремя спохватился Бургдорф, искоса взглянув на гестаповца в штатском, прибывшего вместе с ними на самолёте из Берлина и теперь заменившего водителя машины бургомистра.

Но гестаповец сидел со скучающим видом человека, которому давно осточертели и сами вольнодумцы, и их вольнодумные речи. Он вёл себя, как иезуит во время испытания смирением, молчанием и многотерпимостью.

— А ведь через каких-нибудь полчаса мы появимся перед предателем рейха фельдмаршалом Роммелем, — нарушил молчание Майзель. — В его присутствии вы, Бургдорф, тоже станете упрекать меня как представителя Суда чести?

— Успокойтесь, не стану. Зато у Роммеля будут все основания упрекать нас обоих. Что вы сможете предъявить ему от имени Суда чести?

— Лично я — ничего. Лично я — всего лишь генерал Майзель. Но если бы фельдмаршал предстал перед Судом чести…

— Предстанет, предстанет. Можете считать, что уже предстал. Что дальше? Какое обвинение вы способны выдвинуть против него?

— Он был знаком со многими заговорщиками.

Бургдорф снисходительно рассмеялся.

— И это всё?

— Не всё. Фельдмаршал всячески поддерживал их. Мне понятно, почему вы затеяли эту полемику, потому что встали перед вопросом: а что вы, лично вы, Бургдорф, способны инкриминировать Роммелю? И ответа пока что не находите.

— Не стану отрицать: встал. Однако существа проблемы это не меняет.

— Что же касается поддержки Роммелем заговорщиков… Ни одного приказа: ни письменного, ни устного из штаба Роммеля не исходило, — вдруг вмешался гестаповец, не отрывая взгляда от дороги. — Установлено абсолютно точно.

— И как понимать ваше утверждение? Что вы оправдываете действия и поведение Лиса Пустыни? — агрессивно уставился на водителя Майзель.

— Не я — его оправдывают обстоятельства.

— Тогда зачем мы едем к Роммелю?! — окрысился Майзель. — А главное, с чем? Его следовало бы вызвать в Суд чести. Повесткой.

— И что дальше?

— То, чего вы в своём гестапо не смогли, вы уж извините, добиться от фельдмаршала в течение полугода, мы добьемся за полчаса.

Гестаповец и Бургдорф рассмеялись так единодушно, что Майзель даже не решился возмутиться по этому поводу.

В десяти километрах от поместья Роммеля генерал Бургдорф приказал эсэсовцу свернуть с шоссе и отыскать ближайший полицейский участок.

— Это ещё зачем? — потряс отвисшим подбородком Майзель, однако Бургдорф взглянул на него, как аристократ на презренного да к тому же провинившегося лакея.

— Должны же мы предупредить фельдмаршала, что явимся к нему с визитом. Невежливо как-то…

— А по-моему, подобные визиты лучше наносить внезапно — я так размышляю. Вдруг Роммель что-то учует и постарается исчезнуть.

— Исчезнуть он может, лишь не учуяв, что стало бы досадной нелепостью.

— Извините, господин генерал, — впервые за всё время поездки позволил себе оглянуться гестаповец-водитель, — но у меня создалось впечатление, что вы уже ни во что не ставите скромный опыт организации, которую я имею неосторожность представлять. Мои парни держат Герлинген под своим наблюдением уже третьи сутки. Мы отслеживаем каждый шаг «героя Африки».

«С какой же мстительностью гестаповец произнёс это! — заметил про себя Бургдорф. — С какой сладострастной всевластностью! — Он машинально ощупал нагрудный карманчик и, наткнувшись на ампулу с ядом, философски ухмыльнулся: — Привкус, говорите, у него малиново-жасминный?! Лучший парижский дегустатор французских духов испытывал! Ну-ну, специалисты выискались!».

Как только Зонбах ушел к себе в канцелярию, Курбатов приказал унтер-офицеру вызвать к нему в блиндаж Радунича, которого должны были выпустить из школы под кличкой «Оборотень». Казак прибыл минут через пять. Уже без маскировки, в расстегнутом до пояса френче, освежённый родниковой водой.

— Давно наблюдаю за вами, Оборотень, — налил полковник ему и себе вина, фужер которого из рук Курбатова заменял для курсанта и похвалу, и награду. Причем бывало, что порой полковник молча наливал его, курсант молча выпивал и, так и не услышав от инструктора ни слова, уходил. Вначале такую манеру полковника отмечать успех своих курсантов в школе воспринимали как странность, затем привыкли, а саму награду стали называть «Крестом молчания». — У красных служили в разведвзводе?

— И до войны, и во время…

Роста парень был невысокого, но так непомерно широк в плечах и вообще в кости, словно кости эти предназначались Господом не для человеческого организма, а для скелета мамонта.

— В плен сами сдались?