Владимир Рыбин - Взорванная тишина

Но, пожалуй, больше всего Гаичка жалел, что не попал в комендоры. Это же, наверное, ни с чем не сравнимое удовольствие — точнехонько вмазать по мишени или там по конусу. Сидел бы, как летчик в своем пухлом радиошлеме, слушал команды и пускал очередь за очередью аж к самому горизонту.

И Володьке Евсееву тоже завидовал Гаичка. Хотя минер не то что комендор, но и там побегаешь, прежде чем сделаешь все, что надо.

Однажды, когда ночь была особенно кромешной, а ветер, по обыкновению, зудел фалами, старший лейтенант Росляков вдруг шумно повернулся и спросил:

— Барический закон ветра, а? Что это?

Гаичка растерялся. Не оттого, что не знал, — откуда ему было знать такую премудрость? — от незнакомых фамильярных ноток в голосе офицера. Словно тот спрашивал командира корабля или механика. Гаичка даже оглянулся, но увидел только фалы и непроглядную темень за ними.

— Не знаешь, — утвердительно сказал старший лейтенант. Он махнул рукой и отвернулся. И через минуту заговорил, не оборачиваясь. — Если при плавании в южном полушарии встать спиной к ветру, то слева от направления ветра давление будет выше, чем справа. Ясно? А в северном, стало быть?..

— Стало быть, наоборот, — неуверенно отозвался Гаичка.

— А когда бывают максимальные приливы? — И, не дожидаясь ответа вконец растерявшегося сигнальщика, ответил: — Максимальные приливы бывают в полнолуние и новолуние, в первой и последней четверти.

После той ночи они часто разговаривали. Точнее, говорил главным образом старший лейтенант, рассказывал о звездах и о море, о тропосфере, стратосфере, мезосфере, термосфере, экзосфере…

Гаичка догадывался, что старший лейтенант морочил ему голову потому, что боялся задремать. Но слушал с вниманием. Он был благодарен офицеру за поэтические отступления от монотонности вахт.

Иногда старший лейтенант сам себя прерывал:

— Вы слушать слушайте, а и глядеть не забывайте.

И в который раз спрашивал обязанности сигнальщика-наблюдателя. Но, помолчав немного, снова начинал рассказывать что-нибудь о системах координат, или об определении радиодевиации, или о маневрировании в ордерах. Когда старший лейтенант доходил до каких-нибудь проекций меркатора или ортодромических поправок, Гаичка улыбался в темноте, считая их выдумкой.

С тех разговоров Гаичка начал верить, что нет на флоте специальности интересней штурманской. Но до штурмана сколько надо учиться?! Дорога к штурманскому столу, к ребусным значкам морских карт, ко всяким секстанам и весело щелкающим раздвижным линейкам, дорога ко всему этому богатству лежала через офицерское училище.

Три дня Гаичка верил, что его жизненный путь наконец-то определился. На четвертый ему вдруг пришла в голову простая, как азбука Морзе, мысль: в море нет стадионов. И это его ужасно расстроило.

Однажды они встали на якорь не у отдаленного мыса, как бывало каждый раз в походе, а перед самой базой. В двух кабельтовых от берега мирно подремывал корабль, стерегущий вход в бухту Глубокую. Пологая океанская зыбь проходила под ним и, добежав до берега, била пеной в острозубые скалы.

«Петушок» — так окрестили матросы свой 55-й — стоял в почтительном отдалении и тоже покачивался на волне. Вода вокруг белела от тысяч медуз. Вздыхала, бормотала хрипло якорная цепь в клюзе, словно спящий матрос, когда ему снятся строевые занятия. Погасли экраны в штурманской: радиометристы и гидроакустики ушли отдыхать. Корабль затих. Только вахтенный офицер — старший лейтенант Росляков — все сидел в своей рубке, втянув голову в высокий воротник куртки: то ли дремал, то ли думал о чем.

Перед восходом, когда заалели вершины дальних сопок, на мостик поднялся командир, какой-то особенный, начищенный, веселый.

— Соскучился по берегу?

— Есть малость, — совсем по-домашнему ответил Гаичка.

Командир прошел к правому борту, потом снова вернулся к рубке и неожиданно похлопал сигнальщика по плечу.

— Ну как, в футбол играть будем?

Гаичка растерялся. А потом, обрадовавшись неожиданно получившемуся разговору, начал объяснять, что прежде чем думать о футболе, надо построить стадион, а поскольку подходящих площадок здешняя природа не приготовила, то понадобится, может быть, даже общебригадный субботник.

— В общем-то, верно, — сказал командир. — Только надо создавать команду, не дожидаясь стадиона. Кому строить его, если не футболистам?

Вот так бывает в жизни. Носишь в себе заботу, маешься, не знаешь, как подступиться к делу. А дело-то оказывается тяжелым только в твоих мыслях. Решишься, толкнешь этот камень — и он покатится, словно какая бутафорская громада из театрального реквизита.

Странно качалась земля под ногами. И скулы сводило, как в море во время шторма.

— Теперь понятно, почему моряки раскачиваются, — сказал Евсеев.

— Две недели поплавали и уже моряки?

Гаичка вроде бы возражал, а самому нравилось так называть себя. Там, в море, было как будто все равно. Вода и вода вокруг, одни и те же волны, и леера, как государственная граница, — не перешагнешь. Но вот всего полдня на берегу, а уже оглядывался на походное однообразие, как на бог весть какую красивую романтику. И хотелось вспоминать поход, и уже перепутывались в памяти свои штормы с теми, вычитанными из книг. И скалы, у которых стояли днями, казались теперь неведомыми островами из пиратских романов.

— Моряками становятся потом, на берегу.

Евсеев обрадованно кивнул: видно, думал о том же.

Они не спешили, наслаждались каждым шагом по этой твердой и так смешно покачивающейся земле.

— Оно так и будет качаться?

— До первых строевых. Боцман все поставит на место.

У входа в городок — большое зеркало и огромные, в рост, плакаты по обе стороны. На плакатах нарисованы матросы — анфас и в профиль. Чтобы каждый входящий мог сравнить свою выправку с той, что положена по уставу.

Друзья посмотрелись в зеркало, оттирая друг друга боками, и пошли дальше по чисто выметенной дорожке, вдоль шеренги березок, стоявших в своих белых робах, как матросы на физзарядке — на расстоянии вытянутой руки друг от друга.

— А ты, собственно, куда?

— Тут, в одно место, — уклончиво ответил Евсеев. И покраснел, заулыбался, смущенно и радостно.

— Ты чего? — удивился Гаичка.

— А чего?

— Лыбишься, как кот на сметану.

— Ты в нашей парикмахерской был? — не выдержал Евсеев и снова расплылся в какой-то совсем незнакомой восторженно-виноватой улыбке. — Сходи, узнаешь.

Они прошли к парикмахерской, встали в очередь. Минут пять Гаичка терпел, изнывая от любопытства. Потом залез на завалинку, заглянул в окно. Увидел узкую спину в белом халате да большой черный узел на голове под тонкой марлечкой.