Владимир Рыбин - Взорванная тишина

— Когда вы уходите? — спросил Гошка глухим голосом.

— Послезавтра.

— Точно?

— Точно. — Кастикос ответил так уверенно, будто сам был капитаном судна.

Гошка смотрел на Доктопулоса с нежностью.

— Хочешь, я тебе часы подарю? — спросил вдруг ломающимся от волнения голосом.

Грек взял часы, повертел в руках, восхищенно покачал головой и вернул обратно.

— Бери, бери, это тебе. На память, понимаешь?

— Понимаешь, — как эхо повторил Доктопулос, взял часы, покраснел и принялся шарить по карманам.

Кастикос резко встал, что-то сказал своему приятелю. Тот удивленно захлопал глазами и, схватив Гошкину руку, принялся трясти ее во все стороны.

— Завтра в восемь приходите на морской вокзал. И еще кого-нибудь захватите, только своего. Идет?

— Идет, идет.

— Это будет всем бизнесам бизнес!

Душа Гошкина пела. И ветер уже не казался таким холодным. И тоска, что ходила за ним с утра, исчезла, улетучилась, как газировка, выплеснутая на горячий асфальт. Он проводил греков до перекрестка, потоптался немного на углу, забежал в магазин, выпил бутылку пива и, радостный, затрусил к своей скамейке. Но едва вынырнул из кустов, сразу увидел угловатую спину Дрына. Хотел удрать, но тот оглянулся и уставился на него холодным и равнодушным взглядом.

— О чем был разговор? — спросил Дрын.

Гошка похолодел. «Неужели слышал?»

— Да так, пустяки, — сказал развязно.

— Не линяй.

Снова холодные мурашки пробежали по спине.

— Принесут кое-что. Жвачку обещали, барахлишко. Послезавтра вечером.

Он вопросительно посмотрел на Дрына. Тот спокойно закуривал, спрятав между рук зажигалку, пригнув голову к самым коленям.

«Стукнуть бы его сейчас по этой башке», — мелькнула мысль. И погасла в нахлынувшей брезгливости.

— Ну-ну, — сказал Дрын удовлетворенно. — А я тоже времени не терял. «Купца» подцепил. Всю жвачку берет разом. У тебя там есть?

— Пара блоков.

— Тащи. Сейчас он придет.

Гошка кинулся домой с такой поспешностью, что дорогой сам подумал: не подозрителен ли в своей суете? Но, оглядевшись, понял: в такой ветер все кажутся ненормальными. Он влетел в комнату Веры, задыхаясь, плюхнулся на стул. Здесь пахло, как всегда при закрытых форточках, затхлостью, странно смешанной с запахом чистоты и духов. Прежде он никогда не принюхивался в своем доме, а теперь запахи сами нахлынули на него, как воспоминания, сдавили сердце странной счастливой грустью.

Неужели все это уже послезавтра уйдет из жизни? Неужели будет новое, о котором он так много мечтал? Сейчас ему было все равно, каким оно будет, лишь бы было. Как в детстве, когда верилось: все возможно, что захочется.

И вдруг ему пришло в голову, что хочет он, в сущности, не нового, а именно старого, того, что у него уже было. Он удивился, но не стал раздумывать над этой странностью, вытянул из-под кровати свой заветный чемоданчик, сунул за пазуху плоские мягкие блоки жевательной резинки. Поколебавшись, прихватил еще картишки, такие, что продавать жалко. На одной стороне были карты как карты, а на другой… Таких девчонок да в таком виде, что были нарисованы на обороте, Гошка не видывал даже в журналах, которые проходили через его руки.

Когда вернулся на бульвар, увидел рядом с Дрыном невысокого пухленького дядьку в шляпе и с портфелем. «Купец» сунул блоки в портфель равнодушно, как батоны. А от картишек прямо обалдел — ахал, сморкался, чмокал, растроганный. Видя такое дело, Гошка заломил цену, какой и сам испугался. Но «купец» выложил деньги, даже не поморщившись.

— Может, еще есть?

Гошка взглянул на Дрына. Тот сидел равнодушный ко всему, ковырялся в зубах.

— Журналы пойдут?

— «Плейбой»? — спросил «купец» и улыбнулся снисходительно, как знаток. — Покажите.

— Такие штучки при себе не носят. — Он поглядел на Дрына и снова не увидел в его лице ни опаски, ни заинтересованности.

— Памятник на мысу знаешь?

— На плацдарме? Так это за городом.

— Вот-вот, за городом. Возьмешь такси, приедешь туда, скажем, через час.

— Такой ветрище.

— В войну там, говорят, десант высаживался в такую погоду. А ты на машине боишься.

— Я не за себя — таксист не поедет.

— Поедет. Что он, норд-оста не видел?

Они оставили «купца» на скамейке и быстро пошли по пустынному бульвару.

— Ты все понял? Правильно я? — спросил Гошка.

— Вот! — Дрын выставил палец. — Мы махнем раньше и достанем сверток.

— Голова!

Гошка засмеялся, ткнул Дрына в бок. Тот тоже засмеялся, но, как всегда, безрадостно, одними губами.

На голом берегу норд-ост гулял, как хотел, порывами взвывал в неровностях памятника, стлал по сухой каменистой земле редкие вздрагивающие от напряжения кусты. Волны с тяжелым воем катились на отмель, потрясая сверкающими на солнце белопенными гривами, хлестко обрушивались и, обессилев, отползали, волоча за собой мириады мелких камней.

— Ну, ветрище! — возбужденно крикнул Гошка, втягивая голову в воротник своей нейлоновой курточки. — Унесет, гляди!

— А и унесет, так на нашу улицу, не дальше, — сказал Дрын.

— Так уж и некуда?

Его почему-то обидело замечание Дрына. Будто улица — все в жизни, и на теперь, и на веки вечные.

— Видел умников, уходили, да возвращались. Вкалывать никому неохота. А на улице сыт, пьян и нос в табаке…

— Долго стоять-то?

Голос заждавшегося таксиста был далекий, приглушенный, почти до писка придавленный встречным ветром. Гошка бегом вернулся к такси, сунул шоферу трояк.

— Давай, батя, мы тут погуляем.

— Чокнутые, — сказал шофер и уехал.

Раздвигая грудью волны ветра, Гошка добежал до памятника, спрятался за широкий куб пьедестала. Громадный бетонный матрос стоял над ним, расставив ноги и подавшись вперед, словно тоже сопротивлялся ветру. В треугольнике распахнутого бушлата виднелись выпирающие крепкие ключицы, на которых серебристой пылью лежала высохшая соль.

«Неужели добрызгивает?» — удивился Гошка и, облизнув губы, почувствовал, что они солоны.

Ему подумалось, что соленая водяная пыль испортит куртку, покроет ее белым налетом, как этого каменного моряка. Он отодвинулся к углу пьедестала и поискал глазами Дрына. Тот стоял на четвереньках перед вросшим в землю бетонным колпаком, пытался влезть в низкий квадрат входа. Гошка знал, что под колпаком долго не усидишь, даже когда снаружи такой ветер, ибо там и тесно, и грязно, и пахнет далеко не парфюмерно. Он снова вскинул глаза на матроса, не торопясь помогать Дрыну. Ему вдруг подумалось, что матросы, те, живые, которые воевали тут, не имели таких, как у него, непродуваемых нейлоновых курточек. Это показалось невозможным. Он знал, как быстро забирается ветер под любое пальто, и одно спасение — плотный затянутый нейлон на толстом зыбком поролоне.