Всеволод Кочетов - Ленинградские повести

— Птаха залетная! — Ивантий увидел подошедшую Марину, распустил по лицу сладкую улыбочку. — Хлеб да соль, ела тебя моль. Садись на чем стоишь. Или бабе несподручно это — наземь-то садиться? Конструкция одежки не позволяет?.. — И мелкий, просяной какой-то посыпался с его губ смешок.

— Что́ бы вы ни пытались сказать, Иван Фомич, непременно скажете глупость, — оборвала Ивантия Марина. — Старый человек — стыдились бы! — И быстро пошла дальше, среди строений МРС отыскивая желтый домик с зеленой крышей.

Ивантий посмотрел ей вслед. С чего окрысилась девка? Что такое сказал он особенное, за что бы надо его срамить?

Не понял и не поймет, пожалуй, Ивантий этого никогда. Калека он. Руки, ноги целы, — жизнь искалечена, и так искалечена, сто лет пройди — не исправишь. Как помянут при нем — или самому вспомнить доведется — Фелофея да Луку Твердюковых, тотчас перекрестится: «Царство небесное, благодетели».

Не креститься бы — плеваться ему, не благословлять — проклинать семейство это твердюковское…

Большие промыслы держали когда-то братья Фелофей с Лукой. Кто только не ходил у них в должниках, у кого только почти задарма не забирали они рыбу! Ни креста не знали, ни совести. Знали один закон, щучий: глотай, жри мелкоту. Проглотили они и Ивантия. Тогда его еще звали Ванюшкой; Ивантием Лука в просмешку назвал — прилипло.

А случилось все дело так. Овдовев, Фома Хватов обрадовался воле, загулял с солдатками, запил, мережи в распыл пустил, за ними — карбас; потом и домишко на своз продал, да и сам надумал в Питер податься — там-де заработки полегче — на баржу куда пойти или на пароход. Одна помеха — Ванюшка этот десятилетний. Подсказала солдатка какая-то: отдай-де в коптильню к Твердюковым — и к месту пристроишь, и деньжат дадут. Что ж — отвел. Взяли, трояк за год вперед уплатили. Дешево, как говорится, хозяевам работник обошелся. За вторым трояком Фому Хватова уже не дождались: сгиб в Питере; ка́к и где — даже слуху об этом не дошло до Набатова. Ванюшку же из коптильни годам к шестнадцати в дом взяли, в услужение: глаза голубые да вихры, как овсяная солома, желтые Фелофеевой хозяйке дюже приглянулись. По кухням, по людским пошла жизнь парня, легкая, беззаботная. Десять лет так минуло, пятнадцать…

После революции хиреть начали Твердюковы, кое-как еще десяток лет продержались. Плюнуть бы на них давно, расквитаться… Да уж совсем не тот стал человек Ивантий. Как сосун-болото цепко держала его твердюковская семья. Оглупили сызмальства, прибаутошничать, чудить Лука заставлял. Ржут, бывало, а Ивантию любо: пятак, а то и гривенник, гляди, дадут за паясничание. Старался. Сам нищий — порты да рубаха, — а на все из-под хозяйской руки глядел. Даже и жениться не стал, только бы хозяйке угодить. «Холуй» — звали его односельчане. Таил на лих злобу поначалу, потом притерпелся, привык.

И только когда колхозы начались, когда совсем на нет сошли Твердюковы, когда похоронил Ивантий хозяйку, ту, что в глаза его голубые в молодости заглядывала, — очутился он один в жизни. Что тут делать? В колхоз, понятно, не шел. Сам-один рыбачить вздумал, носил на новоладожский базар рыбешку. Да долго ли так продержишься? Жизнь без народа — волчья жизнь. А Ивантий привык среди людей толкаться, зубоскальничать, языком чесать. Затосковал. Последним из всего Набатова года за четыре до войны его в колхоз приняли. Что ж, пошел в озеро, привык — рыбак как рыбак. И к нему привыкли. Потом вот на траулер перекинулся, мастером зачислили по сетям. Жить стал, как и все. Да поздно. Потерянного не вернешь. Но он и не понимал своей потери, не понимал, как жестоко его обокрали, искалечили Твердюковы, как обокрала, изломала его жизнь сытого раба. Зубоскальство, на купецкий, на хозяйский вкус рассчитанное, трактирное, тянулось за ним из той жизни. Мужики — те поржут, пожалуй, если к случаю, да и то оборвут, бывало, перехлестнет если через край. А женщины — эти просто смолчат, сделают вид, что не понимают нечистых его двусказаний. Редко, если обидятся. С чего бы это вдруг Маришка, Данилова сирота, взъерепенилась? Взяла да что топором рубанула: «Стыдились бы».

Ивантий следил глазами за пестрым платьем, пока оно не скрылось за лодочным сараем. Вздохнул, отшвырнул котенка так, что тот три раза перевернулся через спину, и, позабыв о трале, о челноке, о незаделанных дырьях, остался сидеть недовольный — не мог только понять: кем и чем?

Марина же, дойдя до домика с зеленой крышей, увидела на двери замок и остановилась перед крыльцом.

За домом, под дощатым навесом, где на подпорах, сложенных клетями из сосновых толстых брусьев, высился белый корпус какого-то деревянного судна, тонко посвистывали рубанки, позванивали пилы, с шорохом шли в дерево коловороты. Люди там бродили по колено в зыбкой и легкой, как пена, стружке.

— К брательнику или к сестрице, Даниловна? — окликнул Марину знакомый голос. Из-за штабеля досок, во всегдашней своей брезентовой куртке, вышел знаменитый корабельщик и сказочник Илья Ильич Асафьев, взглянул смешливыми глазами, разгладил усы: — На работенку бы на нашу полюбовалась. Чай, сама рыбачка, Даниловна. Поймешь, что к чему.

За локоток, осторожненько, повел он ее под навес, где крепко, как жарким днем в бору, пахло сосной.

— Вот видишь, девица красна, сетеподъемники моторные Асафьев строит. Превзошел! — продолжал Илья Ильич. — Соймы да карбасы, беляны — на них ему и труда жалко. Гляди, возьмется траулеры сооружать…

— А там и до морских кораблей дойдет! — подхватила Марина.

— До морских — поздно. Рыбацкий бы флот, озерный построить — и то скажу спасибо, не зря жизнь прожил. Как-то было — ты еще из армии не возвратилась, — решили на МРС мой юбилей праздновать — сорок лет по строительству. Подсчитали, что там моими руками сооружено, вышло — сто семь крупных судов и несть числа мелким. Это как?

— Это хорошо.

— То-то — хорошо! Другое опять же дело взять. Уйди я, скажем, на неделю, исчезни совсем — достроят сетеподъемник или нет? Большой, глянь, кораблище…

— Конечно, нет, не достроят! — воскликнула Марина, полагая, что такой ответ будет приятен Илье Ильичу.

— Вот и врешь, Даниловна! — Асафьев даже ногой притопнул от удовольствия. — Достроят! И не только этот достроят — еще и новый заложат! — Он приблизил свой рот к ее уху, почему-то таинственно зашептал. — Превзошли, постигли… Только виду им не показываю, шпыняю, а то избалуются.

— Кто, Илья Ильич?

— Да Костя с Никитой. Вот они, Даниловна, может, и вправду до морских кораблей дойдут.

— И не обидно это вам, Илья Ильич?

— Обидно? — Асафьев разгладил усы. — Обидно мастерство, от отца унаследованное, в могилу унести. Это, Даниловна, крепко обидно. А ежели утроил ты отцовское наследство да поделил его меж достойными наследниками — что золотых насыпал в картузы молодым, — какая же тогда обида! А те дальше передадут, — так оно и пойдет, и пока Ладога не пересохнет, живым будет асафьевское дело. Ладога работников не забывает. Об том, хочешь, вот что расскажу тебе. Да ты присядь, Даниловна, присядь. Спешить некуда. Сестрица твоя, Катерина Кузьминишна, в Новую Ладогу поехала, братец у директора совещается. Дело долгое. Присядь, говорю.