Всеволод Кочетов - Ленинградские повести

Через несколько дней пружина разжалась. С Пулковских высот на красносельскую равнину двинулись войска. Вместе с пехотинцами, режа колесами орудий глубокие колеи в рыхлом снегу, ушли вперед и артиллеристы Яковлева. Ветер скрипел дверью опустелой землянки, мимо которой день и ночь спешили белые грузовики, затянутые серыми брезентами.

С каждым днем, с каждой неделей все длинней становился пробег машин до фронта, и только еще раз в те дни дошла до меня весть о сибирском учителе и его ученике. Ее привез Латков. Откуда-то из-под Пскова он приезжал в Ленинград, в Управление артиллерии.

Я видел его лишь несколько минут, какие суровому сержанту контрольно-пропускного пункта за Московской заставой понадобились для проверки документов. Латков высунул свое скуластое лицо из кабины грузовика, коротко рассказал новости и крикнул на прощание:

— На смелого только лает!..

Потом след Яковлева и Латкова пропал на дорогах войны.

И вот эта газетная заметка, эта знакомая фамилия, знакомое название хакасского села… Значит, снова вошел Василий Иванович в свой класс и снова учит мальчишек быть твердыми сердцем.

Я вырезал заметку и показал старому ленинградскому географу, с которым знаком много лет. Пришлось, конечно, рассказать и все, что знал я об учителе Яковлеве.

— Дорогой мой! — воскликнул старик. — Какой же замечательный учебник получат ребятишки! Автор-то, автор полмира вышагал собственными ногами! Он из пушек за нашу географию стрелял. Непременно напишу ему, непременно! Будьте любезны, адресок…

Мой собеседник стал шарить по карманам в поисках карандаша. Но я остановил его руку. Достоверно мне был известен лишь один адрес Василия Ивановича Яковлева: землянка на Пулковском холме. Адрес этот устарел: не только землянка, даже следы ее исчезли теперь под новыми фундаментами обсерватории.

Оставалось подарить географу газетную вырезку.

Я так и сделал.

По пятницам в школу трактористов приходил сержант запаса Сенюшкин. От окраины районного городка до Розовой дачи, занятой школой, было не более трех километров. Сенюшкин шел лесом, не спеша, пересвистываясь с утренними пичугами, забирался в мягкий мох за гоноболью и все-таки приходил слишком рано.

Он садился на бревна, холодные с ночи и немного влажные, курил, слышал звяканье ложек, доносившееся из длинной дощатой столовой, гул голосов, сквозь который прорывались выкрики особых задир, — терпеливо ждал.

Потом, толкаясь и тискаясь в дверях, будущие трактористы группами выбегали на обширный двор, заставленный всевозможными машинами — от гусеничного «нати» до жмыходробилки, робко прижавшейся к высокому самоходному комбайну.

Были тут разные ребята. Были такие, что всегда ходят в начищенных сапогах и ботинках, в отутюженных брюках и непомятых пиджаках. Были щеголи иного склада, за особый шик считавшие запятнанную маслом куртку, спозаранку измазанное копотью лицо, — бывалый, мол, водитель могучих машин. Были и третьи, — не утратившие мешковатости крестьянских парней из маленьких дальних деревенек. У таких и пояс не затянут как следует, и пуговицы не все застегнуты, и дорожная грязь по три дня сохнет на голенищах.

Но завидев Сенюшкина, который при их появлении на дворе вставал с бревен и тщательно затаптывал каблуком окурок, и те, и другие, и третьи словно менялись.

Торопливо застегивались, пуговицы, одергивались рубашки и куртки, туже убирались под пояса животы. Иной из ребят забежит за машину, примется сдирать щепкой грязь с сапог, щедро плевать на заскорузлую кожу, отчаянно трет ее тряпкой или пучком сухой травы.

Иначе нельзя. Просто даже и невозможно иначе с Сенюшкиным. В его одежде, как ни старайся, изъяна не найдешь. Такой придира, как Костя Левитов, который сам ходит в аккуратном военном костюме старшего брата, и тот не смог этого сделать.

Обладатели гимнастерок не раз пытались подшивать подворотнички, как подшивает их Сенюшкин. Не выходит. То подошьется так, что его и не видно совсем, то торчит сверх всякой меры или морщинится. У Сенюшкина подворотничок — подсиненный, будто узкий голубоватый кантик, плотно охватывает он загорелую шею инструктора. Да что — подворотничок! А гимнастерка как заправлена сзади — складка в складку. А сапоги… О сапогах и говорить нечего — возьми вместо зеркала и брейся.

Слов Сенюшкин попусту не тратит, говорит только то, что относится к делу, четко и ясно, понимают его с одного раза и переспрашивают редко.

По правде-то говоря, переспрашивать и нужды нет. Сенюшкин сам всегда видит, кто понял, а у кого рассказанное или показанное еще не улеглось в голове. Только взглянет на лица слушателей — и видит.

— Петров, — скажет, — а ну-ка, что такое азимут? Не уразумел. А вместе с другими головой машешь. Не годится так. Стесняться в учении нельзя, Петров. Не понял чего — спроси, не мешкай. Иначе что получится? К одному недоумению другое прибавится, третье — и пойдет, и пойдет расти в голове неразбериха.

Лет Сенюшкину было немного, но ребятам он казался куда старше, и они считали, что в армии их инструктор прослужил по крайней мере лет с десяток.

— Бывалый фронтовик! — говорили они о Сенюшкине.

Командирские его навыки, особенно умение влиять на людей личным примером, и учли в районном совете Досарма, когда комсомольцы школы трактористов обратились туда с просьбой выделить им инструктора по строевой, тактической и стрелковой подготовке.

И вот каждую пятницу, едва над землей займется рассвет, Сенюшкин шагает через лес на Розовую дачу, почему и когда так названную — никому не известно. Никаких роз на даче этой нет, и само здание школы окрашено отнюдь не в розовую, а в серую краску. Может быть, играет тут роль то, что главный его фасад смотрит на восток, и когда Сенюшкин сворачивает из лесу на проселок, прямо перед ним в широких окнах ослепительно плещет отраженное пламя утренней зари.

В очередную пятницу инструктор пришел уже не в гимнастерке, а в пальто. Утро было по-осеннему холодное, и на бревнах вместо росы лежал тонкий иней.

Его ученики, поеживаясь, расхватывали из козел под навесом учебные винтовки, возле которых круглые сутки дежурили часовые-досармовцы, затем построились в походную колонну. Через ячменное жнивье, через капустные борозды, поросшие могучими, как надолбы, кочанами, Сенюшкин повел их в этот день к тихой речушке, которая среди пожелтевшего кудрявого ивняка петляла, огибая большое картофельное поле.

Картофель созрел, ботва стояла жухлая, осенняя. Сухо шуршала она под ногами коней, запряженных в плуги. Женщины выбирали из земли розоватые клубни, сыпали их в мешки, расставленные среди борозд, шумно переговаривались. Соседства этого Сенюшкин не предвидел, но, подумав, решил, что отработать намеченную на сегодня тему оно помешать не сможет. «Колхозницы заняты делом, — сказал он как бы в ответ на вопрошающие взгляды своих учеников, — и мы займемся делом. Каждый выполняет ту задачу, какая ему положена».