Сергей Скрипник - Телохранитель

Похоже, Энвер пребывал в некой эйфории от ряда побед над регулярной Красной армией, считавшейся здесь непобедимой, поэтому был не в состоянии адекватно оценивать возникшую ситуацию. В ходе переговоров ему, в частности, было обещано выделить часть территории Туркестана для создания пантюркистского государства — оплота в Средней Азии, которое потом могло бы расширяться на юге, востоке и западе, но не на севере, за счет советских территорий. А государство, которое он соберет под своими красными знаменами звезды и полумесяца, должно стать верным союзником Кремля в регионе и проводить антибританскую и антиимпериалистическую политику.

Энвер-паше, который всегда ненавидел англичан, когда тайно, а когда явно, эти условия казались очень даже приемлемыми. В конце концов, осуществлялась главная мечта его жизни, большое пантюркистское государство, возможно, даже империя, под его всевластным предводительством, пусть даже и ограниченным некоторыми внешними договоренностями с большевистской Россией.

Отходя ко сну, он перебирал в памяти события последнего дня и был очень доволен его итогами. Вдруг извне раздались резкие гортанные крики. В шатер вошел начальник его охраны векиль Изатулло и сообщил, что какой-то незнакомец в грязном стеганом халате пытается к нему прорваться. Стража его пристрастно обыскала, отняла все оружие. Он — один, и хоть и не приятен на вид, но опасности для жизни и безопасности Исмаила Энвера, судя по всему, не представляет. Властным жестом паша приказал впустить незнакомца в шатер.

— Кто ты, одинокий путник? — спросил он вошедшего.

— Зови меня Сыном Водоноса, — предложил незнакомец.

— У сына водоноса, я полагаю, есть имя, как и у любого правоверного мусульманина.

— Есть, но оно тебе ничего не скажет. Я не падишах, не эмир и даже не бей, а простолюдин, благочестивый слуга пророка Магомета, который пришел, чтобы предупредить тебя об опасности.

— Так, значит, ты сын водоноса, — Энвер-паша отнесся к незваному пришельцу с явным недоверием, — и всю жизнь помогал своему отцу подносить чаши богатым соплеменникам, чтобы те, значит, подмывали свои задницы?

— Мой отец был военный водонос, — с иронией ответил Бача-и Сакао. — Аллах давно уже прибрал его к себе. Не попирай его память недостойными словами, великий сераскир.

Такое официальное обращение несколько покоробило Энвер-пашу, но тон свой после этих дерзко прозвучавших слов он все-таки несколько изменил.

— Итак, твое ремесло, сын водоноса? — переспросил он.

— Моя профессия — садовник.

— И ты пришел ко мне наниматься в садовники? — фальшиво удивился Энвер. — Но у меня нет с собой сада. Я в пустыне воюю с гяурами за нашу святую веру.

— До тридцати лет я работал садовником в саду Хусайнкост. Это самый красивый сад во всем Афганистане, но ты о нем наверняка ничего не слышал, великий сераскир. Теперь я воин, тоже воюю с неверными и пришел сюда только для того, чтобы спасти от смерти, коварно поджидающей за углом куда более достойного воина, нежели я сам.

— Ты пуштун, коль тебя занесло сюда из самого Хусайнкоста, где я, к слову, бывал однажды почетным гостем вашего министра финансов мирзы Хусайн-хана, ел срываемую прямо с деревьев вязкую терпкую хурму и инжир и закусывал кебабом из молочного телка. Только вот тебя там почему-то не видел.

— Мой традиционный обед — черствая лепешка. Я — таджик. Такие люди, как ты, великий сераскир, говоря о таких людях, как я, неизменно добавляют к моему роду-племени слово «грязный».

— Ты дерзкий наглец и заслуживаешь два десятка ударов самшитовой палкой по пяткам.

— Если бы я не был таким дерзким, то мне не хватило бы смелости, бросив в дальних предгорьях своих верных воинов, пробираться к тебе три ночи, прячась от посторонних глаз, по безводной пустыне, чтобы предупредить о заговоре против твоей милости.

— И что же за опасность угрожает мне? — поинтересовался Исмаил Энвер.

— Люди Ибрагим-бека, которых тот собирается подослать к тебе, уже наточили кинжалы по твою глотку, великий сераскир. И скоро будут здесь, в твоем шатре, прикрывая вероломство щедрыми дарами.

— Что ты такое говоришь, грязный таджик? — взвился от возмущения османец. — Ибрагим-бек — верный воин ислама.

— Зато тебя, великий сераскир, он не считает верным воином ислама и уверен, что за замысленное против тебя убийство Аллах дарует ему вечное блаженство в раю.

Энвер-паша задумался. Он по-прежнему не доверял этому странному ночному гостю, но в его душе все же зародились некоторые сомнения. Между ним и Ибрагим-беком после решения Сейида Алим-хана назначить его, инородца, верховным главнокомандующим действительно пробежала черная кошка. До него время от времени доходили угрозы, посылаемые прямиком из Гиссара, где укрывался этот воинственный и кровожадный вождь лакайского клана в свободное от боевых столкновений время, но все это было на уровне слухов и сплетен. Поэтому и к Бача-и Сакао Исмаил Энвер отнесся в этот момент, как к распространителю злонамеренных вымыслов. Возможно, он не хотел портить себе хорошее настроение, в котором пребывал после удач последних дней, всякими дурными думами.

— Слишком много разных вестей свалилось на мою голову сегодня, — с досадой заметил паша. — Сначала Советы мне предложили территории под мое пантюркистское государство, чем несказанно меня порадовали. А теперь вот ты, таджик, меня стращаешь гибелью от рук брата моего Ибрагим-бека. Уйди же с глаз моих.

— Я — человек не корыстный, всевышний не велит, но, признаюсь, рассчитывал на некоторое вознаграждение за принесенную мною весть.

— Ты, наверное, забыл, как к этому относится наша вера. Глашатаев плохих новостей у нас отродясь не награждали, а, напротив, наказывали. И ударами палкой по пяткам ты не отделаешься, так и знай. Если ты мне солгал, нечестивец, то ровно через три дня, в этот самый поздний час, я велю вылить тебе на голову кипящее масло, а потом, если ты останешься жив, прикажу вздернуть тебя на саксауле.

Произнеся эту угрозу, Энвер позвал своих нукеров и приказал им содержать вестника беды под стражей. Бача-и Сакао отреагировал на распоряжение о своем аресте и возможной казни привычной ухмылкой сквозь густую черную бороду. Его внутренний голос ему подсказывал, что не пройдет отмеренных ему трех дней, как великий сераскир либо сам будет мертв, либо лично убедится в правоте его, Сына Водоноса, слов и вознаградит по заслугам за преданность.

Часы заточения казались Бача-и Сакао нескончаемыми. Между тем уже истекали третьи сутки, а никаких посягательств на жизнь Энвер-паши, даже намеков, не было. С утра он опять принимал бухарскую депутацию. Большевики, казалось, просто-таки пылали к «зятю Халифа» и «наместнику Магомета» неизбывной марксисткой любовью, а сам председатель совета преподнес ему саблю дамасской стали в золоченых ножнах с изумрудными инкрустациями. Подарил он ее в знак признательности заслуг лично от товарища Сталина, бывшего наркома по делам национальностей, ставшего на днях генеральным секретарем ЦК РКП (б).