Мартина Моно - Нормандия - Неман

— Наш патруль поведет Шардон. — произнес Марселэн.

Когда Кастор перевел, Марселэн увидел, как побелело лицо Зыкова. Он решительно посмотрел на него. В их скрестившихся взглядах не было нежности.

— А мы с тобой, Марселэн, их прикроем, — сказал Синицын.

Видя его улыбку, Марселэн понял, что Синицын сделал бы точно такой же выбор.

— Я не полечу с французами, — заявил Зыков.

Синицын молчал. Умудренный опытом, он ждал продолжения.

— Несчастный случай! Хорошо, я согласен… Дипломатический несчастный случай. Но я больше не же-; лаю их видеть! Никогда! И я не хочу идти на задание вместе с ними, никогда!

— Ты пойдешь. И — с ними, — произнес Синицын, — и без разговоров. Атаковать базу истребителей среди бела дня — это смерть Для половины из вас. Ты это знаешь. И они это знают. Ты пойдешь. Они тоже пойдут. И я хотел бы, чтобы ты оставил меня в покое…

Зыков ничего не ответил. До рассвета еще было время. Он знал, что надо бы поспать, но не мог. Ночь была превосходна, небо раскинулось, как веер.

— Послушай, Зыков… — сказал Синицын.

Они остановились у окна. В глубине неба мерцало созвездие Стрельца. Величественно сиял Орион, и, если всмотреться, можно было различить Лебедя, Плеяд, Дофина, Большую и Малую Медведиц, строгие очер* тания Кассиопеи.

—> Послушай, Зыков! На нашей стороне три фак-: тора. Во-первых, внезапность нападения. Для них это будет так неожиданно, что они даже не успеют опомниться. Затем в это время солнце будет у вас за спиной…

Зыков думал о том, что скоро уже взойдет солнце, звезды померкнут. Он вглядывался в черное, еще сияющее звездами небо. Он хотел угадать место, где оно взойдет. Накрапывал дождь, может быть, совсем такой же, как в первый день сотворения мира. Мелкий дождичек, который прекратится, как только заалеет заря. Один из тех ночных дождей, которые проливаются лишь для того, чтобы сделать землю плодородной, дождь, на который горожанин даже не обратит вни-< мания, дождь, созданный для урожая.

— А третий фактор? — спросил он.

— Третий? Это то, что с нами французы. Они чувствуют за собой долг, который им нужно оплатить. Мне не думается, чтобы они оказались нещепетильными должниками.

На востоке показались первые розовые отблески. В темной части небосвода еще горела, словно подвешен* пая на ниточке, последняя звезда. Она была так хрупка и так восхитительна!

Зыков вертел между пальцами папиросу. От непре-рывного курения во рту у него пересохло, И все же он закурил и эту.

— Где-то мы будем после Орла! — тихо сказал он.

Последняя звездочка тоже угасла. Неотвратимо на-< двигался день.

Они полетели. Не все, но многие. Прорвали немецкий заслон, и перед ними открылся аэродром. Они атаковали его на полном газу, поливая пулеметным огнем все на своем пути, охваченные единой страстью уничтожения. На земле пылали фашистские самолеты, и воздухе время от времени какой-нибудь «як» словно спотыкался, как смертельно раненный зверь. Смерть была достаточна разнообразна. Иногда самолет взры-г. ался в воздухе; бывало, что он падал на землю, сопровождаемый траурным шлейфом черного дыма. Летчики видели, как погибают их товарищи, но у них не было времени отдавать почести мертвым. Траурные церемонии будут потом: сожаления, печаль и, как всегда, аукцион. А сейчас — убивать и не дать- убить себя. 11ройти на бреющем полете над землей, стрелять, стрелять, стрелять, смотреть, как горят самолеты и падают люди, подниматься свечой вверх, закладывать вираж, чтобы вновь спикировать на аэродром. Факелом вспыхнуло какое-то укрытие. Словно обезумевшие муравьи, из него выскакивали люди; лететь на них, стрелять, стрелять, стрелять. Если там есть бензин, получится неплохой костер!

Затем, оставив за своей спиной апокалиптический пейзаж — стонущих раненых и страшное молчание мертвых, сирены санитарных машин и бесплодные усилия огнетушителей, — они снова выстраиваются и воз-> нращаются на базу, и только здесь становится точно известно, сколько погибло товарищей.

Продвигаясь по окраинам Орла, захватывая дом за домом, давая каждой улице новое название в честь победы, солдаты Советской Армии на секунду поднимают голову. Они видят, как над ними пролетают самолеты, видят звезды на крыльях, вырывают у войны время на то, чтобы улыбнуться: «Наши! Видал? Это наши!»

От Орла уже ничего не осталось. Но на земле Орла отныне не было немцев.

— Ну, — спросил Синицын, — как дела, где ты был после Орла?

— Мы поработали за Татьяну, — ответил Зыков.

— Ты видел на посадке французов?

— Да, тех, кто вернулся.

— А Шардон?

— Я видел его.

— Надо было ему что-нибудь сказать.

— Я хотел, но, увидев меня, он убежал.

Синицын помолчал. Перед ним в стакане дымился чай. Зыков тоже пил чай. Водку он копил. Сберегая по сто граммов, он собирался устроить в ближайшие дни хорошую выпивку. «И если, — думал он, — кто-нибудь мне скажет, что это аморально, я готов поспорить». У него был вид кошки, подкарауливающей мышь, и ни у кого не было желания с ним спорить.

— Он сбил двух фрицев, — заметил Синицын.

— Не сбил, а прямо-таки измордовал!

— Он рисковал?

— Как только мог.

— Знаешь почему? — сказал Синицын. — Он хочет погибнуть.

— Если он будет продолжать в том же духе, этого ждать недолго.

По радио из Москвы неслась музыка. Пела девушка. У нее был не очень отработанный, не очень поставленный голос — голос крестьянки, моющей в р еке волосы.,

— На его месте, — произнес Зыков, — я бы тоже искал смерти.

— Наша жизнь нам не принадлежит, — ответил Синицын. — Мы не имеем права распоряжаться своей жизнью. Мы умрем тогда, когда не сможем сделать ничего другого.,

Зыков залпом выпил чай. Снова пошел дождь — славный мелкий дождичек, который очень раздражал немцев. Пришло сообщение Верховного командования: немцы оставили Орел. Русские войска повсюду идут вперед. Фронт наконец двинулся на запад.

— Товарищ полковник… — сказал Зыков.

— Что можно сделать для Шардона?

— Ничего, — ответил Синицын, — абсолютно ничего.

Они часто меняли аэродромы, и всегда была одинаковая сутолока. Фронт отодвинулся на сто километров, и все тронулись за ним. Грузовики и виллисы, бесконечные колонны пехотинцев, огромные орудия… Русские вступали на отнятую у врага свою территорию. Они входили в давно оставленные деревни. То, что они там видели, порождало в них стремление как можно скорее дойти до Германии.

Каждый раз, когда освобождали какой-нибудь город, Москва салютовала в честь одержанной победы залпами своих батарей. Трассирующие пули и цветные ракеты бороздили по вечерам темное небо над Кремлем. Это были салюты разрушенным городам, измученным людям. Фашисты думали, что захватили эти земли навсегда. Теперь, когда они вынуждены были уходить, каждый дом становился свидетельством их преступлений. Отступая, они сжигали за собой деревни, оставляли виселицы и трупы, изнасилованных девушек, замученных пытками мужчин. Они отступали. Они непреодолимо откатывались к границам своей страны. Им нужно было перейти еще много границ… Наступление шло уже в обратном направлении — не на Москву, а на Берлин!