Виталий Мелентьев - Фронтовичка

Вале отчаянно захотелось, чтобы он остановился и сказал об этом еще раз, какими-нибудь новыми словами подтвердил, что и сейчас эта любовь не прошла. Но Виктор закусил удила.

— Потом, когда я понял тебя как следует, я понял и другое: я не имею права тебя любить.

«Почему?» — чуть не вскрикнула Валя, но промолчала и поджала губы. Виктор не заметил и этого.

— Ты сильнее меня. У тебя большая сила воли. Вначале я только злился на тебя, потом мне стало стыдно: девчонка сильнее меня. Потом я смирился, и вот теперь окончательно понял главное: не в том дело, кто мы с тобой — мальчишки или девчонки. Мы люди. Человеки! И мне не то что захотелось, мне стало просто необходимым быть таким же, как ты. Ты думаешь, я напрасно пропадаю на передовой и не хожу в село? Нет! Я учусь. Стрелять, копаться в земле, но больше всего учусь не бояться. Ты пойми меня правильно: когда я первый раз заставил себя не поклониться снаряду, я три дня ходил с задранным носом. Я победил себя. И я теперь понимаю, почему ты задаешься. Так и должно быть! И ты слушай, Валюша. Я не могу, не имею права предлагать тебе своей любви: ты лучше меня. Я это знаю, и ты меня прости, пожалуйста, за откровенность. Я понимаю, что тебе правятся совсем другие люди, непохожие на меня. Но ты все это время была мне страшно нужна. Я по тебе проверяю себя. И я решил: как только втянусь как следует в войну, я уйду в строй. Не знаю еще куда, но пойду. Скорее всего, попрошусь на командирские курсы — все-таки у меня есть образование…

Теперь она поняла почти все: и то, что Виктор действительно ушел от нее и пройдет слишком много времени, прежде чем он сам поймет, что он мог и должен был любить, не боясь, что он хуже; и то, что он действительно пойдет на командирские курсы, станет неплохим командиром. На мгновение ей показалось, что Виктор как бы изменяет фронту, ищет спокойной жизни в тылу, но тут же вспомнила, что курсы эти краткосрочные и после их окончания он будет по прежнему в зоне огня и, значит, постоянно под смертью.

И когда она поняла все это, ей прежде всего захотелось сказать Виктору, что он ошибается, что она тоже небезразлична к нему, что стоит ему быть чуть-чуть смелее, а главное, определенней, и они будут вместе. Но сказать этого она не могла, как никогда ни одна девушка ни до нее, ни после не говорила таких слов парню. Поэтому она испугалась и с необычной для нее изворотливостью спросила:

— Но, Виктор, для командирских курсов необходима боевая практика. Боевая характеристика. Если я не ошибаюсь.

Он быстро взглянул на нее, подозрительно и жестко: Валино безразличие было слишком натуральным.

— Ничего. Они у меня будут. Все равно будут. Ведь не век же мы будем сидеть в обороне.

И опять дело было не в словах, а в полутонах, в жестах и взглядах. Теперь Валя знала: он все принимает всерьез и не верит ей до конца. Ей стало страшно, совсем так, как в самые трудные минуты на передовой, и в груди глухо застучало сердце. Нужно было что-то сделать по-иному, придумать какой-то другой, более умный и, главное, более естественный ход, чтобы он поверил и остался. Ведь он нужен ей, нужен до чертиков, до колик. Но никакого хода она не смогла придумать и, замирая от ужаса, сама понимая, что говорит глупость, произнесла деревянным, нудным голосом:

— И потом, как мне кажется, твое главное призвание — музыка. Ты не имеешь права размениваться…

Как в тот вечер, когда Валя отказалась идти на концерт, Виктор взбеленился. Сжимая кулаки, слегка наклоняясь вперед, он почти закричал:

— Помогать тебе? Ты этого хочешь? Да? Неужели ты думаешь, что ты такая уж хорошая-расхорошая? Я думал, что ты настоящий человек, а ты просто задавака. Настоящая. Патентованная!..

От злости и, вероятно, от презрения он стал задыхаться и уже не находил слов. Красный, стремительный, с огромными горящими глазами, он был очень красив, и не только внешней красотой. Красота была в его вспышке возмущения, в его внутренней чистоте и непримиримости, во всем, что окружало его и исходило от него. И все-таки была в этой красоте и надрывность, слабость. Валя заметила все, поняла, что окончательно оттолкнула от себя Виктора, и как-то странно, почти обреченно успокоилась.

— И ты извини меня за то, что я оторвал тебя от твоих сверхчеловеческих самолюбований. Но мне казалось…

— Ты неправ, Виктор… — устало прикрыла глаза Валя.

— Я всегда неправ! Всегда. Но лучше быть неправым, чем таким правым, как ты. Прощай!

Он круто повернулся, сорвал пилотку и сунул ее в карман. Потом рывком расстегнул воротник гимнастерки и зашагал к передовой. Широкие голенища кирзовых сапог плавно колыхались вокруг его тонких, длинных ног…

«Он сейчас что-нибудь натворит, — подумала Валя. — Надо остановить его, объяснить…»

Но ни остановить, ни объяснить она не могла. Она долго стояла в предрассветном лесу, слушая ленивую перестрелку и еще робкий, настраивающийся птичий щебет.

Потом пошла спать.

На Орел все время летели самолеты.

Они появлялись с первыми сумерками и, освещенные уже невидимым солнцем, серебряными капельками медленно проплывали над передовой. Чаще всего одиночками, реже парами. Но этих одиночек было так много, что на фронте чувствовали: назревают события. Какие — еще не знали, но все чувствовали: дальше так продолжаться не может! Война получилась слишком спокойной.

Вале некогда было вникать в прифронтовые разговоры: почти каждую ночь выползали к немецким проволочным заграждениям.

Ближе к полуночи самолеты летали особенно густо. Одни проплывали дальше в немецкий тыл, другие вешали пронзительно, оранжевые люстры над прифронтовыми станциями, и небо расцветало неслышными и потому особенно красивыми багряными цветами разрывов немецких зенитных снарядов. Третьи группы машин утюжили небо в ближнем тылу противника, и в неясном высоком небе медленно тянулись снопы разноцветных трасс, вспыхивали огоньки разрывов. Иногда под Валей вздрагивала земля, и через несколько секунд доносился глухой, как вздох больного, звук бомбового удара.

Это живущее, напряженное небо привлекало самое пристальное внимание, и смотреть на грешную землю было очень трудно. Но Валя заставляла себя следить за противником и слушать его солдат.

Зато противник, на которого был нацелен весь этот ползающий над головой, натруженно и деловито гудящий ужас, ничего не слушал. Разговаривал в траншеях громко, не таясь, и почти не наблюдал за «ничейной» полосой. Отрывочные фразы, кусочки разговоров постепенно складывались в нечто единое, и Валя поняла, что где-то недалеко готовится большое наступление и эту подготовку, по всем признакам, уже заметили русские. С каждым днем гитлеровцы все чаще и все злее ругали свое командование. Однако, ругаясь, все с большим уважением отзывались о советском.