Виталий Мелентьев - Фронтовичка

Ларису поместили все в ту же женскую палату, и она немедленно заполнила ее грохотом перестановок, поломойками, постирушками, сердитыми разговорами. Выслушав Валин рассказ об отце, она чуть всплакнула. И только после этого вынула письма.

Мать точно указывала цены на продукты, с достоинством жаловалась на усталость и немного на Наташку, которая совершенно отбилась от рук. Второе письмо было от студентки Ани. Уже одна ее фамилия на обратном адресе заставила Валю нахмуриться — о ее существовании она совсем забыла. Аня писала темно-лиловыми, почти черными, отливающими на солнце чернилами капризные, упрекающие слова.

«Вот уже полгода, как растет его сын, но вы даже не поинтересовались судьбой мальчика. Я знала, что у вас черствое сердце, но ведь должно же быть у человека хотя бы чувство благодарности. Сева спас вас — вы сами в этом признались. Почему же вы не подумаете о его ребенке? А между тем я точно знаю: на фронте вас снабжают очень хорошо, и при желании вы всегда могли бы найти возможность что-нибудь переслать. Я пишу это не для того, чтобы выклянчить у вас подачку. В конце концов, это мой долг честного, никогда и никого не обманывавшего человека — хоть как-нибудь влиять на неблагодарных людей…»

Письмо было длинное, прилично-нудное. Вначале оно вызвало только озлобление: по какому праву она упрекает и поучает? Хорошо снабжают! Сунься сюда и тогда узнаешь и качество и цену снабжения. И почему она должна помогать?!

И тут озлобление кончилось. Опять началась обида. Но уже не на других, а на себя, на свое неумение жить, на свою холодность. Аня права. Нельзя было забывать Севиного ребенка. Неважно, любил он Валю или нет. Важно, что у погибшего товарища ребенок.

А разве она не виновата перед Виктором? Разве она сделала хоть что-нибудь, чтобы удержать и поддержать его в самые трудные для него минуты? Даже Лариса и та… Как она волнуется, как старается помочь, вот даже в госпиталь перебралась. А что ей взамен?

И вся обида, что исподволь накапливалась в Радионовой, переплавилась в обиду на себя. Но то была святая обида, потому что за все эти минуты самоосуждения она ни разу не подумала о том, что ей пришлось перенести за это время, перенести не ради собственного удовольствия, а ради своей Родины, ради того, высшего, из-за чего она пошла в комсомол и на фронт. Все это было само собой разумеющееся и такое чистое, что прикасаться к нему даже ради собственного спасения было бы кощунством.

Борьба с собой, переоценка себя и окружающего утомили Валю, а главное, затемнили, приглушили радость. Еще лишенная богатого жизненного опыта, она покорно приняла все беды на себя и смирилась. За несколько дней она изменилась даже внешне — ходила медленно, говорила гораздо тише, чем обычно, и старалась побольше думать.

И чем дольше она думала, тем надежней убеждалась, что она еще девчонка, притом бессердечная, нечуткая и путаная. Жить такой — противно, воевать — невозможно.

Перебирая прошлое, она уверяла себя, что все ее знакомые отлично видели эти недостатки и только из уважения к ее молодости прощали их.

Теперь, когда в ее жизнь снова пришел отец и она должна думать о нем, помогать ему и беречь свою честь солдата не только для себя, но и для него, она обязательно должна стать другой.

Но как это сделать там, где тебя знают, где видели все твои ошибки и промахи?

В эти дни внутренней растерянности Лариса отлично уловила Валино настроение.

— Придется нам, девка, менять службу. Раз нас с тобой не ценят — поищем других командиров.

— Но почему не ценят? — слабо сопротивлялась Валя.

— А что? Ценят, что ли? Возьми хоть меня. Ломила, ломила с утра до ночи, а честь какая? Ну, пускай не медаль — не больно она и нужна, — покривила душой Лариса, — хоть бы обмундирование лишнее дали. Повару — пожалуйста. Он начальникам угождает. А мне? Обойдешься, Холостова. Я тебе точно скажу, у нас сроду людей не ценили.

— Но где же искать этих командиров? Ведь здесь не отдел кадров.

— Эх ты, дитятко. Если уж уходить, так только из госпиталя. Отсюда все пути открыты. Ты только меня слушай.

Валя не стала возражать. Она только пожала плечами и недоверчиво посмотрела на Ларису. Та заговорщически зашептала:

— А ты как думаешь к отцу попасть? Считаешь, из дивизии тебя отпустят? Как же, жди! Там как навалятся… Где ж еще такую дуру найдешь — и «языков» берет, и немецкий знает? Тебя оттуда ни в жизнь не отпустят.

Это испугало Валю. Она сразу забыла о собственных мыслях и почему-то поверила Ларисе.

— А… Почему? Ведь отец командир полка. Он может затребовать.

— Как же… А если полк не в нашей армии? Вот если мы куда в другое место переберемся, тогда другое дело.

— Но ведь везде будет армия… Не наша, так другая.

— Ты, ей-богу, как первый день на фронте. Надо в такую часть попасть, которая по всем армиям мотается. Как ни крутись, а к твоему отцу и попадем. Вот он нас и выручит.

И это окончательно убедило Валю.

«Ну, что ж, — думала она, — видимо, так нужно… Нельзя же все время плыть по течению. Надо бороться. И Лариса права — нужно самой пробиваться к отцу».

Она уже покорилась, и, хотя ей было трудно оставлять дивизию, она убедила себя, что поступает правильно.

Лариса в эти дни не теряла времени. Она умело водила за нос занятого операциями врача и всячески оттягивала решающий осмотр. Пользуясь бесконтрольностью в женской палате, она носилась по окрестным деревням, доставала молоко и яички, тащила с брошенных огородов лук, редиску, укроп, молодую картошку. Во время этих походов Лариса обнаружила, что недалеко от госпиталя, в лесу, остановилась на отдых и пополнение танковая бригада. Она без труда перезнакомилась с молодыми, веселыми ребятами, побывала у них в лагере и возвратилась оттуда озабоченной и деятельной.

— Все, Валька! Вот туда мы и подадимся.

— Да кто нас возьмет, — усомнилась Валя. — Мы же стрелки.

— Дура! У них тоже стрелковый батальон есть. Знаешь какой! — похвалилась Лариса и впервые о чем-то задумалась. Глаза у нее стали мечтательными, и на лице проступили мягкие, почти нежные тени. Валя даже не успела удивиться этому: Лариса мельком, испуганно взглянула на нее и опять подобралась и выпрямилась.

Это первое, робкое движение Ларисиной души так и не запомнилось Вале.

В эти же дни танкисты нашли дорогу в госпиталь, перезнакомились с госпитальными девчатами, а потом добрались и до девичьей палаты. Лариса где-то выпросила гитару и, как только на площадке под густыми вязами собрались танкисты, выздоравливающие раненые и девчата, уговорила Валю спеть.

Смутно сознавая свою измену дивизии и поэтому грустная и тихая, Валя обрадовалась старой знакомой. Она с удовольствием перебирала струны и пела до тех пор, пока не заболела грудь. Пела она просто так, для души, чтобы успокоиться, прогнать тревогу, и не знала, какую сложную и тонкую политику проводит в это время Лариса, как хитро расхваливает она Валины достоинства. И ничего не было удивительного в том, что танкисты уговорили свое начальство вызволить из госпиталя двух хороших девчат.