Виталий Мелентьев - Фронтовичка

Валя сразу представила, как Наташка подчищала окончания этих слов, склонив набок вланжевую голову, высунув кончик розового языка. И на худой шее билась голубоватая жилка.

«И я очень тобой горжусь. Но ты можешь обижаться, можешь не обижаться, а школу я окончательно бросила, потому что в такое жуткое время не имею права сидеть сложа руки. Сейчас я уже работаю. Правда, на оборонные заводы нас не взяли, но мы пошли на электроламповый. Тоже делаем кое-что нужное, но писать об этом не буду. Нас и сюда не брали, но я взяла и сказала, что мне уже шестнадцать лет, а паспорт не получаю, потому что метрики потерялись в оккупации. Меня и взяли — я сейчас очень высокая, только плоская. А учиться я еще буду, ты не беспокойся. И знаешь что, Валюнчик, вчера меня приняли в комсомол. Так вот, давай соревноваться как комсомолки. Я обязуюсь выполнять норму на 120, а может быть, даже больше процентов, а ты сама напиши свое обязательство. Хорошо? У нас одна девчонка соревнуется с братом, он у нее снайпер. А другие — кто с летчиком, кто с танкистом и даже с моряками. Но никто не соревнуется с сестрой. Давай, Валюнчик? Это будет меня дисциплинировать».

Потом шли домашние новости и объяснения в любви. Но не они взволновали Валю. Она просто увидела себя такой, какой была несколько лет назад, — худущей, упрямой, живой и наигранно гордой, страдающей от неразделенной любви к противному десятикласснику. Тогда, в трудные минуты жизни, она проверяла свои поступки по отцовским письмам, позднее — по комсомольским делам. И вот, она понимала это суровым житейским опытом, она для безотцовской Наташки стала тем, чем был для нее отец.

Это было удивительно, но именно она, в сущности еще девчонка, становилась отцом, человеком, который может решать, помогать и защищать, чьи поступки являются образцом. Даже о далеком Севином сыне она постаралась позаботиться, как о своем, не очень обижаясь на правильную, чересчур интеллигентную Аню — что ж, бывают и такие женщины. А сейчас — Наташка, а там — тоже неизвестный ребенок Прохорова. Когда мысли довели ее до этого ребенка, она смутилась и подумала:

«Да, может быть, ничего у нас и не будет. Может быть, все пройдет — ведь он честный человек и не захочет оставить Ларису».

Но сейчас же она представила их рядом и поняла: вместе они не будут. Никогда. В чем-то Лариса права — Прохоров не для нее.

Тогда пришла еще одна робкая мысль:

«А может, это и не его ребенок?»

Валя ужаснулась: неужели всегда, всю жизнь ей мучиться и думать: правду сказала Лариса или нет? Ведь если ребенок не его, значит… значит, все напрасно. Все мучения и раздумья. А если это его? И виноват ли он в том, что оставляет Ларису? А может быть, она оставила его вначале?

Сотни вопросов, сотни сомнений. Ларисина хитрость оказалась сверхдальнего прицела.

Вале захотелось сейчас же броситься к своей подруге-недругу, выяснить и решить все раз и навсегда, но она уже знала: не все говорят люди, а в таком деле — тем более.

Она обмякла и долго сидела у коптящего светильника, не зная, на что решиться и что подумать. Вернулись новенькие девчонки, улеглись спать, а она все сидела и сидела.

За полночь ее вызвали в штаб. Там уже были Страхов и Зудин. Начальник штаба сам поставил Вале задачу: принять от саперов проходы в минных полях, приготовиться к проводу танков. В ее подчинение были отданы оба разведчика.

Сомнения и все личное сразу отошли, освобождая место главному.

Шли дожди — въедливые, нудные, суглинки размокли, и ноги вязли по щиколотку. Прежде чем разведчики дошли до передовой, холодные и тоже въедливые струйки воды уже пробрались за воротники. Ноги замерзали и набухли: между пальцами переливалась грязь.

Низкое, ощутимо давящее темное небо, мрачные, отрывочные мысли, сырой холод только вначале вызвали у Вали ощущение неудобства, печали. Потом, когда по телу пробежала первая струйка, пришла злость. Чем неудобней было, чем противней, тем больше накапливалось злости. Она твердела, словно закаляясь на волглом холоде.

Страхов шел легко, не глядя по сторонам, и, когда взлетели ракеты, Валя увидела его уставившиеся в одну точку бездумные глаза. Она взяла его за локоть и сжала. Геннадий оглянулся и снова уставился перед собой.

— Злой я очень, — наконец буркнул он.

Зудин двигался несколько в стороне, аккуратно, как балованный котенок, выбирая места посуше, перескакивая лужи, обходя особенно густую грязь. Он с интересом покосился на Страхова, но промолчал. Валя подумала, что Зудин резко усложнил задание. Теперь она, конечно, не стала бы угрожать ему так несерьезно. Но те слова были сказаны, и Зудин принял вызов. Как он поведет себя? Что сделает? Но он молчал.

На передовой было безлюдно. Только дежурные расчеты ручных пулеметов да наблюдатели во врезных ячейках сутулились под гремящими, словно жестяными, плащ-палатками. Под ногами хлюпала глинистая жижа, стены траншей и ходов сообщения были осклизлыми, жирными. Пахло чем-то тяжелым, неприятным.

Разведчики разыскали саперов в плохонькой, сочащейся влагой землянке. Пожилые, заросшие щетиной, вымазанные в глине, кряхтя и отрывисто поругиваясь, саперы повели их к проходу в минных полях.

Собственно, вести было невозможно: как всегда, немцы вели прочесывающий огонь, и пули с шипом разрывали частую дождевую сетку. Поэтому саперы просто вывалились за бруствер и поползли по пропитанной холодной влагой земле. Разведчики потоптались и тоже перевалились за бруствер, но ползти им было неудобно: мешали плащ-палатки. Они путались в ногах и гремели.

Один из саперов оглянулся и прошипел посиневшими губами:

— Первый раз в разведке? Чертовы куклы. Скидывай плащи.

— Ну, ты, не психуй, — сердито ответил Зудин, но Валя резко перебила:

— Снять плащ-палатки.

Они сбросили гремящие плащ-палатки в траншею и поползли по глине. Дождь неслышно падал на спины, нудно тарабанил по каскам. Первые капельки пробрались к животу, обожгли его, и по телу пробежала дрожь. Шинели намокали, и дрожь волнами прокатывалась по разгоряченному телу. Валя сдерживала не только дрожь, но и тупую боль: она вспыхнула на заживших рубцах. Слева явственно стучали чьи-то зубы, Валя оглянулась и увидела Зудина. Она приостановилась, рукой чуть коснулась его страдальческого лица и погрозила кулаком. Зудин, видимо, сжал зубы, и стук прекратился. Сапер оглянулся и жестом подозвал Валю.

Когда она подползла, он сипло прошептал:

— Ничего, глиной одежда забьется — меньше промокать будете. Согреетесь. Ну, смотри, сержант, вот отсюда начинается левый проход. Кто у тебя тут встанет?

Валя решила, что здесь, ближе к своей передовой, лучше всего поставить Зудина — за ним легче будет следить, — и она жестом подозвала его. Сапер показал приметы прохода и вместе с Валей и Зудиным пополз по его границам. Валя отмечала: лошадиный труп (запах, бугорок), разбитая кухня (одно колесо в стороне)… Приметы накапливались и откладывались в кладовочках памяти.