Евгений Войскунский - Мир тесен

Ну вот, подумал я, начинается гроза. Черт меня догадал вступиться за брянского цыпленочка. Кадровики прошляпили, направив его на ударное соединение, а мне — отдувайся… Тьфу, постыдная мысль…

По дорожке меж сосен и седых валунов мы шли к домику, где жили офицеры дивизиона.

— Дедков, — сказал я, — только не дрожи ты как осиновый лист. Признай свою вину. Скажи, что случайно сорвался… ноги сами понесли… моча в голову ударила, — добавил я, раздражаясь. — Только не молчи, как стоптанный башмак. Кайся! Ты понял?

Он посмотрел круглыми цыплячьими глазами и кивнул. Безнадежное дело, подумал я и, бросив окурок, с силой втоптал его сапогом в песок.

Постучавшись, мы вошли в комнату, где жили несколько лейтенантов. Тут было накурено. Вьюгин, в тельняшке и брюках, сидел у стола и драил «чистолем» пуговицы кителя, зажатые в прорезь дощечки.

— Обождите минутку, — сказал он, ускоряя движение щеточки.

Лейтенант Варганов, дымя папиросой, лежал на койке. Закинув нога за ногу в синих носках, он читал из газеты вслух, с выражением:

— «Солдаты, матросы и летчики экспедиционных сил союзников! Вы находитесь накануне вступления в великий крестовый поход, к которому мы стремились эти долгие месяцы…» Ишь, крестовый поход! — хохотнул он и выпучил на меня глаза из-за газеты. — Ты в крестовых походах участвовал, Земсков?

— Не приходилось, товарищ лейтенант. А кто это?

— Эйзенхауэр. — Варганов наставил на меня указательный палец. — Что, Земсков, набедокурил?

— Да нет, — сказал я уклончиво. — Все в порядке.

— «В порядке!» — Он хмыкнул. — Справный матроз не станет тревожить начальство. Справный матроз что делает? Он сидит, плетет для рынды булинь. Он упражняется в бросании метательного ножа…

— Хватит травить, Марат, — сказал Вьюгин, облачаясь в китель. Пуговицы на нем сверкали, как пять алмазов. — Подойдите ближе, — строго пригласил он нас. — Дедков, объясни свое поведение во время воздушного налета.

Дедков молчал, уставясь на вьюгинские сапоги. Молодой еще, не знает, что надо глядеть на свои говнодавы.

— Ну? Чего молчишь?

С таким же успехом лейтенант мог бы обратиться к табуретке, к баночке с «чистолем».

Вьюгин провел ладонью по аккуратному, волосок к волоску, боковому зачесу. Все у него было ладно, начищено, подогнано. На открытом лбу — строгая вертикальная черточка. Немного портил ему внешность подбородок, узкий, острый.

— Боцман докладывает, — сказал Вьюгин немного в нос, — сбежал с катера, спрятался в кустах. Так или не так, Дедков?

— Разрешите, товарищ командир? — сказал я.

— Я Дедкова спрашиваю, — холодно взглянул он.

— Дедков ничего вам не скажет.

— А вы что, адвокат у него?

— Мне замполит поручил с ним работать…

— Так это результат вашей работы? — Вьюгин иронически усмехнулся. — То, что он деру дал при бомбежке?

— Дедков был два года в оккупации…

— Ни адвокатом к Дедкову, ни к себе замполитом я вас не назначал.

— Вы совершенно правы, товарищ гвардии лейтенант.

Я замолчал. Что ж говорить, когда не дают говорить.

Вьюгин вынул из ящика стола листок, неровно выдранный из тетради.

— Вот тут черным по белому написано: «Проявил трусость». Тебе известно, Дедков, что полагается за трусость в бою?

Опять молчание. Вдруг Дедков, рывком вздернув голову, сказал с отчаянной решимостью:

— Товарищ лейтенант! Виноват я! Страшно стало… Вы накажите! Один я виноват! Он-то при чем?.. — Коротко ткнул в меня пальцем. Глаза у него стали совсем белые, с черными точками зрачков. Надо же, Великий Немой заговорил… — Отдайте меня под суд! — выкрикивал Дедков, сам не свой. — Я один! Один виноват!

— Успокойся, Дедков, — сказал Вьюгин. — Ну, замолчи!

Дедков на полуслове споткнулся, захлопнул рот. Но в нем что-то продолжало булькать, как в котелке с кипящей водой. Было слышно, как вздыхал и бормотал Варганов: «Ах, матрозы, матрозы… нету на вас линьков…»

— Идите, — сказал Вьюгин. — Я подумаю и приму меры. Наказаны будете оба.

Мы вышли. Что за черт, утро было хорошее, солнце обещало явиться острову Лавенсари, а теперь опять небо сплошь затянули облака. Сосны внятно шелестели кронами. Нет ничего более переменчивого на свете, чем балтийская погодка.

— Боря, — сказал Дедков, обращая ко мне вспотевшее лицо с точками зрачков, — я один виноват…

— Один, один, — подтвердил я. — Кто ж еще?

Тут я вспомнил, что хотел у Вьюгина отпроситься на часок, и потопал обратно. Постучал в дверь:

— Разрешите, товарищ лейтенант?

Они с Варгановым, наверно, говорили о нас. Вьюгин, держа дымящуюся трубку на отлете, недовольно посмотрел: что еще? Я пустился объяснять: один из давешних разведчиков мой старый товарищ по службе в СНиСе, мой учитель, и мне надо непременно…

— Ясно, Земсков. Вряд ли тебя к нему пустят.

— Да он пробьется, — сказал Варганов, расхаживая в синих носках по комнате. Маленький, в сильно расклешенных брюках. — Он настырный. Пусти его, Борис.

— Настырный, — повторил Вьюгин. — Воспитатель он у нас.

— Товарищ лейтенант, если вы хотите иронизировать…

— Видал? — обратился Вьюгин к Варганову. — Еще и обижается.

— Знаешь что, Земсков? — остановился передо мной Варганов. — Ты, конечно, выделяешься. Но я тебе советую: не вылезай. Не надо вылезать.

— Да разве я…

— Это, понимаешь, вредно. Для здоровья, для службы. Мало ли что выпадает? Вот мне, например, всегда выпадает дымзавесу ставить, когда другие командиры атакуют. Ну и что? Я же не жалуюсь, что со мной несправедливо?

— Так и я не жалуюсь, товарищ лей…

— Ясно, ясно, Земсков, — сказал Вьюгин. — Можешь идти. Отпускаю до четырнадцати.

Пробиться к разведчикам, действительно, оказалось не просто. Дежурный в штабе Островной базы даже и разговаривать не стал, отрезал:

— Ни о каких разведчиках не знаю.

Я потоптался возле штабного дома, покурил, раздумывая, как тут быть. Из раскрытого окна била короткими очередями пишущая машинка.

Начал накрапывать дождь. Небо потемнело, издали, из заоблачной выси, донеслось ворчание грома. Дробь пишмашинки оборвалась, из раскрытого окна высунулась машинистка — волной белокурых волос плеснуло на свежую синь гюйса — окатило меня, продрало, ошпарило…

— Погоди! — крикнул я, прежде чем она, взявшись обеими руками за оконные рамы, закрыла окно. — Здравствуй, Тома!

Царица Лавенсари скользнула по мне взглядом, словно голубым прожекторным лучом. Было совершенно непонятно, какими нормами продовольственного снабжения поддерживалась прекрасная полнота царицы, поразительная нежность ее белой кожи. Она красноречиво не ответила на мое приветствие: дескать, мало ли тут вас, кобелей, ходит.

— Тома, — лихорадочно заторопился я, — тебе привет от Кости. Я с его катера. Мы утром с моря пришли…