Евгений Войскунский - Мир тесен

Через бывшего сослуживца, переехавшего на Камчатку, завязал я переписку с кадровиками молодого Камчатского пароходства. Люди там требовались, мне выслали вызов, и в сентябре того же 51-го года я улетел в Петропавловск. На целых четыре года этот город стал моим пристанищем. Жил в общежитии, потом снимал комнату на Батарейной улице, под сопкой Мишенной, недалеко от кладбища. Из своего окна я видел Никольскую сопку (она же сопка Любви), разлегшуюся огромным медведем у края воды, а дальше синела прекрасная Авачинская бухта. Я полюбил этот необычный город, зажатый между горами и бухтой. Отрешенно сияла в небе снежная шапка Авачи. Тут был край земли, и земля была гористая, холодная — но горячая внутри, с вулканами, геотермальными водами, с нетронутыми полезными ископаемыми. Тут бы поставить электростанции на даровом подземном тепле. Но поди доберись до этого тепла: полное бездорожье, глубокие снега. Проще привезти танкер нефти…

Камчатку, не имеющую дорог (сейчас сказали бы: инфраструктуры), кормили несколько пароходов, в их числе и наш грузовичок, подымающий три тысячи тонн груза. Возили стройматериалы, продукты, промтовары — все, что нужно для жизни людей. Мы шастали вдоль восточного побережья, возили грузы в Жупаново, Кроноки, Оссору, Тиличики. Обогнув мыс Лопатку, снабжали западное побережье — Усть-Большерецк, Усть-Хайрюзово, Палану. Хаживали на Командоры, возили лес на Чукотку. Синяя ширь Авачинской бухты, окруженной снежноголовыми сопками, стала мне привычной, как канал Грибоедова. С Трех Братьев — трех скал у выхода из бухты — срывались поморники и, проносясь вдоль судна, желали нам счастливого пути. Однажды, несмотря на их напутствия, мы чуть не погибли, разнузданный шторм понес судно прямо на скалы острова Атласова — чудом удержались на плавучем якоре.

Светка то ругала меня в письмах, то подлизывалась, звала домой, называла мифическим мужем. Я прилетал в отпуск, привозил подарки, чимчу — острую корякскую капусту с чесноком, Наташке — грубоватых кукол, опущенных серым мехом. Мы блаженствовали месяца два, снимали дачу в Комарове. Однажды поехали в Крым, в Феодосию, где обосновался после войны Иван Севастьянович Шунтиков. Мы жили в одной из его двух беленых комнаток с крашеными суриком полами, пропадали на пляже, охотились с подводными ружьями на ставриду. Иоганн Себастьян и тут работал по медицинской части. Спирт он наливал, представьте, из той же легендарной фляги, помнившей скалы Гангута. Только чехол у нее теперь был новый. Если есть в этом неустойчивом, изменчивом мире нечто прочное и неизменное, так это наш славный Иоганн Себастьян. Вот уж поистине гранитный утес в неспокойном житейском море. Как удавалось ему так мудро располагать свою жизнь?

Я понял это позже, когда попалась мне книга Лукреция Кара «О природе вещей». Лукреций, что и говорить, наивен для современного человека, но, может, истинная мудрость и не бывает без наивности? Страстный эпикуреец, Лукреций излагает, прямо-таки проповедует философскую систему Эпикура о природе, о единстве тела и души, об атомах, сочетанием и движением которых объяснялась вся жизнь природы. Но меня особенно поразили в поэме разделы об этике — например, «Ложный страх смерти». Надо стремиться к невозмутимости духа, к спокойствию (атараксии), к разумному ограничению желаний — вот моральные нормы, ограждающие человека от страха перед смертью, от страданий. Отсутствие страданий и есть удовольствие. Немного смущали, правда, сведения о самом Лукреции, вычитанные в предисловии: он будто бы покончил с собой в припадке безумия, да и поэму свою, по преданию, писал в светлые промежутки между приступами болезни. Как странно! Но жизнь, давно известно, на редкость противоречивая штука. Поди удержи свой дух в величавой невозмутимости перед лицом каких-либо безобразий у тебя на работе или под ударами судьбы.

Но наш Иоганн Себастьян определенно порадовал бы старика Лукреция. Он-то, хоть и не слыхивал о славном римлянине, так и жил, ограничивая желания и невозмутимо глядя своими скифскими глазами на пеструю и звонкую от жгучего солнца феодосийскую жизнь. Он удовлетворялся малым — минимумом еды, одежды и развлечений, и к тому же приучил свою жену Клаву, бойкую бабенку с местной санэпидстанции. «Та нам с Ванечкой ничего не треба, — говорила она нараспев, — тильки рыбки шматок та краюха хлеба». Рыбка у них, между прочим, водилась отменная, бывал и азовский рыбец — пальчики оближешь.

Но я не об этом. Именно в Иоганне Себастьяне нашла Светка вернейшего союзника. Вместе они капали мне на мозги. Да что это такое, сколько можно мотаться по свету, тебе уже за тридцать, в такие годы мужчина должен жить дома, с семьей, а не где-то там на «отхожем промысле». Иоганн Себастьян со своей тупой методичностью довел меня едва не до бешенства. «Да, да! — заорал я, с трудом удерживаясь от желания запустить в него флягой или арбузной коркой. — Дерьмо я последнее! Знаю! И закончим разговор!» Светка испугалась, торопливо рылась в сумочке, искала успокоительные таблетки. Ночью шепнула: «Борька, прости мою назойливость. Я все выдержу. — И еще тише: — Только я ужасно беспокоюсь всякий раз, как ты в рейсе». — «Я люблю тебя», — сказал я. И пообещал, что в будущем году вернусь домой.

Накануне отъезда из Феодосии Светка закатила сердечный приступ, страшно меня напугавший. Я хотел сдать билеты, но Светка не разрешила. «Ничего, пройдет. — Она улыбалась. Ее загар странно побледнел, пожелтел. — Просто пережарилась на солнце. Не пугайся». Но полегчало Светке только дома, в Ленинграде.

Мне шел тридцать третий год. Пожалуй, следовало подвести некоторые итоги жизни. Они были неудовлетворительны. Начальник рации на скромном работяге-сухогрузе, шастающем вдоль берегов Камчатки, Чукотки и Курил, — достижение не из великих. На заочном отделении истфака — вы правильно догадались — я не доучился. Правда, недостаток образования добирал книгами. Читал много и в общем-то без разбора, но, пожалуй, была и система. Классики всех времен и народов шли вне очереди. Читал я попадавшиеся в библиотеках книги по философии — от нашей до буддистской. Ломал себе и без того не крепкие, помнившие цингу зубы, к примеру, на трудном китайском учении о единении душ Да-тун. Выписывал из книг понравившиеся цитаты в общую тетрадь. Иногда посылал их в письмах Светке. «Вот я прочел, — писал я, — что самая сильная страсть человека — быть отраженным другим человеком. Предпочтительно — женщиной. Что ты об этом думаешь?» Светка писала в ответ: «Борька, я не знаю, хочу ли отразить тебя. Но очень хочу, чтоб мы жили вместе. Кольке десять лет, стал непослушный, учительница говорит, что в школе дерется. Нужна мужская рука…»