Евгений Войскунский - Мир тесен

Он отвернулся, плечи его дрогнули. Мне стало жаль Т. Т.

— Толя, ты напридумал оправдания всякие — а не надо. Ты лучше правду — испугался, а потом осознал… Мы все ж таки операцию довели до конца. Без потерь. Мотобот привели. Это ж главное.

— Да, — слабо кивнул он. — Это главное.

— Ну вот. Ты так и скажи капитану: испугался, что убьют… Испугаться каждый может. Мы же люди… Я тоже ведь испугался…

— Знаешь, почему Ушкало меня в эту операцию послал? Потому что я прямо в глаза ему сказал про Литвака.

— Что? — не понял я.

— Литвак неверные взгляды высказывал. Ну, когда сообщили про ввод наших войск в Иран. Помнишь?

— Да ничего особенного не сказал он.

— Ты, наверно, не слышал. А я слышал. Он очень вредное сделал замечание. Прямо провокационное.

— Да брось ты! Просто он удивился и сболтнул.

— Пускай сболтнул. Но это вредная болтовня, и я прямо так и сказал Ушкало. А тот, конечно, заступился за дружка. А меня послал в операцию, чтоб меня кокнули.

— Толя! — вскричал я, пораженный. — Что ты мелешь? Ну что ты мелешь?

— Не мелю, а правду говорю.

Ночную вахту я дотянул до конца еле-еле. На одном, можно сказать, чувстве долга. Зверски болел, с дерганьем, нарыв на боку. Я будто весь горел, несмотря на студеную ночь с ветром и дождем. Когда финны пускали со Стурхольма ракеты, глазам было мучительно больно.

Сменившись с вахты, я добрался до большой скалы и, обливаясь потом, подсел к Шунтикову:

— Ваня, посмотри, что со мной.

Он взял меня за руку, нащупывая пульс, и присвистнул. Вытащил из санитарной сумки градусник и сунул мне под мышку. Я показал ему нарыв. Шунтиков посветил фонариком и опять присвистнул.

— Ничего себе чирей, — сказал он. И, подумав, добавил глубокомысленно: — Многокорневой.

Потом в свете фонарика посмотрел, сколько накачало на градуснике, и свистнул в третий раз. Нарыв он смазал какой-то мазью, велел мне проглотить таблетку красного стрептоцида. И, когда я лег в свое углубление меж корней, наш милосердный Иоганн Себастьян укрыл меня трофейной шинелью, по-матерински подоткнув полы.

Я слышал, как он сказал Ушкало:

— Земсков заболел. Температура тридцать девять и шесть. Ушкало проворчал неразборчивое. Мне показалось: «Нашел время болеть». А может, это просто у меня стучало в ушах.

С трудом я удерживался от бреда. Заставлял себя прислушиваться к разговорам ребят, к стратегическим рассуждениям Безверхова («Нас на Гангуте, я слыхал, больше двадцати пяти тысяч, вот и двинуть по финским тылам, по берегу залива аж до самого Питера…»). Суп с макаронами заставил себя проглотить. Второе, правда, не сумел. И законные наркомовские тоже в рот не пошли. Сашка Игнатьев охотно выпил за меня и сочинил тут же: «За Земскова Борьку я выпил, братцы, горькую».

Шунтиковские таблетки и мазь если и помогали, то плохо. К вечеру я совсем ослаб. То и дело я проваливался в сон, и сны были раздерганные, несусветные. Один раз я проснулся с криком — или с хрипом, не знаю… Опять приснилась падающая на меня стена…

Было стыдно: нашел время болеть…

Когда стемнело, я слышал приближающийся стук мотора. Хотел крикнуть главному, не финский ли десант идет к острову, но сил не было кричать. Сил хватало только на мычание. Потом до меня дошло, что это пришел катер с Хорсена, а на нем — капитан, командир десантного отряда. Я услышал и узнал его властный голос. И запах трубочного табака. Я вспомнил: когда сидел на Хорсене у штабного телефона, часто слышал — или чуял? — этот самый запах трубки.

Что-то бубнил Ушкало. Я вслушивался, напрягая слух, как Ушкало докладывал о нашей операции. Доклад доходил до меня волнами — то ли Ушкало говорил нараспев, то ли (и это было вернее) я впадал в короткое беспамятство.

Вдруг отчетливо услышал хрипловатый баритон капитана:

— …как мальчишки! У тебя что — нет бойцов поопытнее? Два месяца в боях, в десантах, а всё еще не научились воевать!

Да это же он нашего главного отчитывает, понял вдруг я.

— …в серьезную операцию салажат посылаешь! Что?

Ушкало пробубнил что-то, я не расслышал. А капитан еще пуще осерчал:

— А ты бы не струсил на открытом месте под огнем? Нет? Ишь герой! Ты, может, родился под пулеметами? Может, жизнью не дорожишь? Что?

— Жизнью дорожу, товарищ капитан, услыхал я глухой голос Ушкало, — но не шкурой.

— Ты философию не разводи, Ушкало! Еще раз говорю: в такую операцию надо было обстрелянных десантников — ясно тебе?

— Ясно, товарищ капитан.

— Где эти мальчишки? Где Земсков?

«Есть», — хотел я сказать, но издал только чуть слышное мычание.

— Заболел? А второй? Ну, быстренько — подменить его! Опять накрыло меня волной беспамятства, и опять я вынырнул и услышал:

— …на всех островах, а вы тут ни одного капонира не сделали! О чем думаешь, главстаршина? Почему не строишь оборону? Что?

— Товарищ капитан, — узнал я голос Андрея, — мы ж не собирались тут засиживаться. Мы ж всё ждем — когда придет приказ Стурхольм брать…

— Планировать десантные операции — дело командования, — грозно сказал капитан. — Ясно тебе, Безверхов? А ваше дело — укреплять взятые острова! Или вы тут всю осень собираетесь валяться на земле? Легкие застуживать?

— Значит, дальше не пойдем?

— Пойдем, не пойдем — это дела не меняет. Крепкая оборона — вот что от вас требуется! Делайте капониры, любую щель используйте в скалах. Что? Нет, сосны здесь не валить. Велю пригнать к вам пару плотов. Васильева пришлю, чтоб он пулеметные точки поставил. Пулемет отстреляли, Ушкало? Ладно, вместе отстреляем. Ну, где ваш Темляков?

— Есть, товарищ капитан, — ответил голос Т. Т., прерываемый учащенным дыханием.

— Что скажешь, Темляков?

— Насчет чего, товарищ капитан?

— Насчет своего поведения в операции.

Чиркнула зажигалка, слабый свет ударил по глазам, на миг я увидел лицо и черную бороду капитана. И опять пахнуло трубочным табаком.

— Товарищ капитан, — сказал невидимый Т. Т. напряженным, высоким голосом. — Я пошел в операцию добровольно. Главстаршина сам сказал, что я могу отказаться, но я не отказался…

— Я тебя спрашиваю, Темляков, почему ты сделал попытку бежать? Бросить Литвака в неуправляемом мотоботе под огнем?

Я выпростался из-под трофейной шинели и попытался придвинуться поближе, чтоб не пропустить ни слова из Толькиного ответа. Лицо у меня горело, весь я горел. Из последних сил я заставлял себя прислушиваться к разговору, не поддаваться беспамятству.

— Не знаю, товарищ капитан, как объяснить, — сказал Т. Т., и голос его прервался будто всхлипом. — Растерялся, наверно… До того, как нас осветили на плесе, я, товарищ капитан, делал все не хуже… других… Земсков может подтвердить…

— Растерялся, — спокойно сказал капитан. — Вот это ты правильно говоришь, Темляков. Растерялся. Струсил.