Евгений Войскунский - Мир тесен

Катя оборвала свой рассказ, задумалась чего-то. Я придвинулся к ней, снова обнял за плечи. Что напало на нее? Как будто у нас вечер воспоминаний… А что у нас за вечер?.. Я осторожно, чтобы не спугнуть, коснулся губами ее виска, ощутил щекочущее прикосновение легких волос.

— Не надо, Боря, — сказала Катя. — Я сейчас подумала: почему у мамы такая несчастная жизнь? Как она папу любила! Теперь так никто не умеет.

— Ну почему? — слабо запротестовал я. — Теперь тоже…

— Нет! Никто!

Мы помолчали. Я по-прежнему не знал, что делать, хотя мы сидели тесно прижавшись и моя рука лежала на Катином плече. То, что Катя рассказывала о своей семье, отвлекало не только ее, но и меня. Отвлекало — от чего?.. Да и холодина тут была зверская…

Господи, подумал я, как в книгах это выглядит просто: он покрыл ее лицо, шею пылкими поцелуями, она со стоном опустилась на кушетку… или на что там еще… на софу…

В окно била метель, и глухо доносился рокот работающей артиллерии. Я спросил:

— Ну и как, затопило «Аврору»?

— Нет… То есть вода, кажется, начала поступать, но они успели… Кажется, успели закрыть кингстоны… Не помню. У деда были крупные неприятности, но он доказал.

— Что доказал?

— Ну, что техника виновата, а не он. Очень же все было запущено тогда, после гражданской… Ой, Боря, ты смотрел «Ночь в сентябре»? Помнишь, там Крючков играет, Зоя Федорова? Вот мой дед был похож на Крючкова!

— А я думал — на Зою Федорову…

— Тебе все шуточки, Боря, а дед правда был замечательный. Коренной кронштадтец! Отец деда знаешь кем был? Шкипером! Еще Морской канал не прорыли, и суда приходили в Кронштадт, и тут груз перегружали на плашкоуты и везли дальше в Питер. Вот мой прадед на таком плашкоуте плавал!

— Знаю, — сказал я. — Он из плашкоутных досок сделал тот самый шкаф, который мы…

— Точно!

Она засмеялась, вспомнив, наверно, как шкаф катил по Кронштадту, нацеливаясь то на один, то на другой памятник архитектуры. Смеясь, Катя очень мило склонила голову мне на грудь, я расхрабрился, взял ее за щеки и влепил поцелуй прямо в дрогнувшие губы. Она схватилась за накренившуюся шляпу, поправила и отодвинулась от меня со словами:

— Только и знаешь целоваться!

Некоторое время мы сидели молча.

— Пора домой, — сказала Катя. Но продолжала сидеть в уголке дивана, и парок от ее дыхания казался мне таким легким, невесомым. — Поздно уже, наверно.

— Да нет, — сказал я. — Детское время.

— Я про маму говорила, да? Она после папиной смерти хотела с собой покончить. У папы был наган, его не сразу отобрали, и мама выстрелила себе в сердце…

— Да ты что? — вскричал я. — Ты и знать ничего не могла, тебе ж было…

— Полтора года — ну и что? Бабушка рассказывала. Пуля в сердце не попала, мама неправильно выстрелила. Она долго лежала в госпитале, а я была у бабушки и деда. А когда мама вернулась, она была другая. Плакала часто. Или сидела как мертвая. Потом бабушка ее устроила к себе на швейную фабрику. Мы долго жили там, на Козьем Болоте. Потом у Шурки начались скандалы с мужем, и мы с мамой перешли обратно на Красную…

— У какой Шурки?

— Ну, у Шуры Безрук. Ты ж знаком, кажется. Спирт у нее пьешь.

— А… Всего только раз и выпил. Я с ее мужем знаком, мы воевали вместе…

— Счас у Шурки муж другой. А тогда был хулиган. Вообще-то тихий он был и мастер хороший, закройщик в артели «Новый быт», там и Шурка работала, тоже швейница. Так-то тихий, а хлебнет — и пошло, и пошло! Шурка прибегала к нам, спасалась. Дед однажды ей говорит: «Чего ты бегаешь от него? Ты ж сильная. Возьми скалку, когда он с пьяными кулаками полезет, вытяни его как следует по хребту». Шурка так и сделала. Только он к ней — она его скалкой раз! — и он лежит, на головную боль жалуется.

Я засмеялся:

— Дед сказал — по хребту, а она, значит, по голове?

Катя из глубин шубейки достала пакетик, а из него белую конфету-»подушечку».

— Хочешь половину?

Я отказался. Катя положила конфету в рот и принялась с удовольствием ее сосать.

— Ужасно сладкое люблю, — объявила она. — Да, так вот. Григорий прямо из себя выходил…

— Какой Григорий?

— Господи! Елки зеленые! Ну, Шуркин муж!

— А-а…

— «А-а»! — передразнила она. — С первого разу ничего не понимаешь. Григорий терпел, терпел, что Шурка его дубасила…

— И бросил пить?

— Как бы не так! Ты шрам у нее на щеке видел? Это Григорий «пропахал», полез с ножом. Шурка от него с криками — к нам. Дед вышел, выбил нож у него, дурака, и скрутил. А Шурка — в милицию. Судили Григория. Как раз война началась на другой день. Боря, ты не представляешь, какой дед был крепкий! А голода не выдержал.

— Он что — умер?

— Ну да, в начале декабря. Скоро год. Опять мы остались — # бабий ковчег, без мужиков.

— А отчим? — спросил я.

— Так Володю сразу мобилизовали, как война началась!

— Вернулся на «Октябрину»?

— Нет. Он, конечно, хотел опять на «Октябрину», но его послали на эсминец «Сметливый».

— «Сметливый»? Постой… — Я вспомнил: еще на Ханко, в начале эвакуации, называли этот эсминец… — Катя! «Сметливый» же подорвался на минах между Ханко и Гогландом…

— Да, они с Ханко шли… Там часть команды спаслась, к нам приходил один моряк со «Сметливого», мы от него узнали, что Володя погиб. А ты откуда знаешь?

— Так я же был на Ханко. Мы, между прочим, тоже подорвались на минах.

Катя задумчиво посмотрела на меня, посасывая с легким чмокающим звуком свою «подушечку».

— Видишь, ты живой, — сказала она, — а Володе не повезло… И маме… — Ее глаза опять наполнились слезами. — Какой он был веселый, Боря! Ты не представляешь! Все с шуточками. Мама с ним прямо ожила. Она снова стала смеяться! Володя на нее замечательно действовал. Знаешь, как ее называл? «Линейка»!

— Почему?

— Ну, маму зовут Лилия, он придумал — Линия, а от Линии — уже «Линейка». «Линейка! — кричит. — Меня пожалей-ка, супу налей-ка!» Он ее уговорил уйти со швейной фабрики, мама поступила на курсы медсестер, ей учиться нравилось… Боря, она два года — два года! — опять была счастливая! — Катя всхлипнула. — А мы с Володей пели. Он знаешь какой был музыкальный? Мы какие хочешь песни пели в два голоса, а на баяне он мог любой мотив подобрать. Такой слух!

— Спой что-нибудь, — попросил я.

— Вот еще! Как раз в такой холодине… Я, знаешь, ходила в детскую хоровую группу Дома Флота. По пятым дням шестидневки там были занятия. А Володя не только пел, он замечательно играл. Как артист. Постановки ставил! Вон афиша, видишь?

Рядом с фотографиями висел листок серой бумаги, на нем значилось строгим типографским шрифтом:

— «Сынишка», — сказал я. — Что за пьеса? Никогда не слыхал. Может, по роману Тургенева «Отцы и дети»?