Евгений Войскунский - Мир тесен

Уже была совсем весна, а сегодня опять похолодало. Всегда холодает перед тем, как пойдет по Неве ладожский лед. А мое новое пальто с меховым воротником (из старого маминого) все еще не готово. Придется идти на демонстрацию в старом. Много забот с первомайскими праздниками: торжественный вечер, демонстрация, стенгазета. Если б не Сашка, я не управилась бы. Вчера он засиделся у меня (мое общежитие на 4-й линии, а Сашкино — на другой стороне Невы, на наб. Кр. Флота), ушел поздно, а мост лейтенанта Шмидта был разведен, и Сашка полночи слонялся по Васильевскому острову. Сегодня рассказал об этом, и я ужаснулась: ночи холодные, а у него пальто — одно название что пальто. А он говорит: «Зато я проникся духом достоевского Петербурга. Знаешь, кого я встретил? Свидригайлова со Ставрогиным». С Сашкой не соскучишься! Ужасно жалко, что новое пальто не готово…

Война! Только вчера сдали проф. Гевирцу историю архитектуры средних веков, это был последний день экзаменов, очень трудный, и голова все еще забита пламенеющей готикой, а сегодня встала поздно, уселась читать Сашкин реферат о Рерихе, очень интересный, но спорный, как вдруг влетает Анюта: «Включи радио! Война!» Мы сидели полуодетые, оторопевшие, слушали речь Молотова. Война. Что-то надо делать. А что — не знаю. Сразу отодвинулись все дела и заботы. Даже не успела порадоваться, что перешла на второй курс. Война… Злое коротенькое слово, переворачивающее жизнь…

Плохие сводки. Не могу понять, почему немцы продвигаются так быстро. Было общее комсомольское собрание. Призывали к бдительности. В городе, оказывается, есть «ракетчики», указывающие ракетами цели немецким бомбардировщикам. Я не совсем понимаю, откуда взялось столько шпионов. Бомбардировок никаких нет. Но говорят, летают по ночам. А мы по двое, по трое, девчонки в основном, дежурим — у входа в ВАХ, у пристани возле памятника Крузенштерну, в Румянцевском сквере. Ракеты по ночам действительно где-то взвиваются, я дважды видела, но не знаю, кто и где запускает. Сашка ушел в армию. 8-го забежал ко мне в общежитие, уже в форме, на ногах ботинки и обмотки, ужасно воинственный. Говорит: «Скоро их остановят на главной линии обороны. Скоро погоним обратно». Сашка очень спешил. Мы поцеловались. Он убежал в своих неуклюжих ботинках, в пилотке на стриженой голове. А мне захотелось плакать…

Вчера возвратились в Л-д с оборонных работ. Отправили нас, вузовский трудбатальон, на три дня, а застряли почти на месяц, и вообще удивительно, что возвратились. Это далеко, где-то под Лугой. Привезли в поезде, долго шли пешком, ночевали в поле (утром оказалось, что спали на огромной свалке), еще шли, наконец — пришли. Привезли лопаты и ломы, и начали мы копать противотанковый ров. Копали, копали, копали… Вечером как мертвые валились на сено в бараке, да еще надо было до барака дойти. А утром опять за лопату. Некоторые девчонки хныкали. Но большинство хорошо держались. Хоть лопатой помочь фронту. А фронт приближался. Над нами уже пролетали немецкие разведчики. Первый раз увидела такой странный самолет — с двумя фюзеляжами. И слухи ползли. Ксана Охоржина, к которой вечно липнут мужчины, и тут нашла силы с каким-то военным крутить, так вот, она говорит, тараща голубые глазки: «На Ленинград наступает огромная армия, тысячи танков, скоро будут здесь». Я наорала на Ксану. Но на душе тревожно. Последние дни мы явственно слышали канонаду. Казалось, про нас забыли. Вдруг приехали, велели лопаты побросать на машину, и повели нас на станцию. К вечеру пришли, доползли, чуть живые, а станция догорает после бомбежки. Нам уже было все равно. Набились в товарные вагоны — и будь что будет. Спали мертвым сном. Под утро толчок. Паровоз прицепили. И поехали в Л-д. Я приехала в жутком виде: обгоревшая на солнце, оборвавшаяся, одна босоножка подвязана веревкой, брови белые, волдыри на ладонях. От мамы несколько писем — сплошной крик: приезжай, приезжай! И записка от Саши: «Марина, когда же ты вернешься? У нас формирование и обучение заканчивается, на днях отправляют на фронт. А тебя все нет». А в конце записки: «Я люблю тебя»…

Сегодня забежал рано утром. Анюта уже успела ускакать — надо занять очередь, сегодня отоваривают сахарные талоны. Сашка ворвался, я была одна в комнате, он с винтовкой за спиной, скатка через плечо, противогаз, ворвался, заорал: «Наконец-то!» Я кинулась ему на шею. Мы целовались, целовались. Голова закружилась. И он, я чувствую… Руки по всему телу… Он содрал с себя скатку, винтовку. Сумасшедший! Самый дорогой! Но нельзя же так… Буду ждать! Буду твоя! Но — не так… не наспех… мы же люди…

Он убежал догонять свой батальон.

Дура! Дура! Тысячу раз дура!

Третий день дома, в Ораниенбауме. Мама вовсе не паникует, как я думала. Забыла о своем вечном бронхите, астме, аккуратно упаковывает музейные документы, старые чертежи Ринальди, все это куда-то увезут. Фарфор уже эвакуировали. Теперь готовят к отправке живопись и стеклярусные панно. Рук не хватает, и я, конечно, ввязалась в работу, хотя не собиралась задерживаться в Ор-ме, приехала просто маму повидать — она ведь ужасно беспокоилась за меня. Третий день работаю во дворце. Уже сняли и скатали в трубку плафоны из голубой и розовой гостиных — «Время похищает Истину» и «Апофеоз Аполлона». Сегодня сняли мой любимый «Отдых Марса» в большом зале. Мне очень хотелось показать Сашке этот прекрасный плафон Тьеполо, не раз я предлагала ему съездить в Китайский дворец, но Сашка не поклонник классицизма. Его увлекают психологические и формальные поиски нашего века. Исключение он делает только для Александра Иванова. Я часто думаю о том, что Сашка называет своей концепцией в искусстве. Но что это я? Не такое время сейчас. Искусство надо готовить к эвакуации. Осторожно, пользуясь прокладками, скатали «Марса» в трубку, зашили в мешковину. Плафоны, картины, стеклярус — все увезут в Большой Петергофский дворец. Утром зашла в Стеклярусный кабинет — по сердцу резануло от его пустоты, наготы. Я так любила эти серебристые панно с фантастическими животными и растениями… Что-то надвигается… Сашка, милый, где ты? На марше? Или уже в бою? Сашенька, береги себя!

Застряла. Могла бы, конечно, уехать в Ленинград, но мама твердит: в такое время надо быть вместе. Не хватило духу покинуть ее. Полная безвестность. Не знаю, где Сашка. Не знаю, где отец. По утрам слышны будто раскаты далекой грозы. А сегодня ударила Красная Горка. Неужели немцы уже так близко? Ужасно тревожно, тревожно.

Письмо от Сашки! Молодец, понял, что я дома, и вспомнил мой здешний адрес. Всего несколько карандашных строк: «Милая, любимая! Пишу наугад в О. Мы деремся почти без передышки с 1 сент. Стал пулеметчиком, 2-м номером. Немцы жмут сильно теснят. Отступаем. Но остановим! Гитлер не увидит Л-д! Привет маме. Люблю тебя! С.» Я немедленно написала ответное письмо и отправила в Сашкину п/п. Сегодня с 6 утра — канонада. Бьют форты, бьют корабли с Кронштадтского рейда. Из кухонного окна, выходящего к жел. дороге и побережью, вижу, как на кораблях то и дело вспыхивают красные молнии, выбрасывается дым, а потом уж долетает звук выстрела. Окна звенят, дребезжат. Мама спросила про Сашку, я ответила: «Если останемся живы, буду его женой».