Виктор Носатов - Фарьябский дневник. Дни и ночи Афгана

Мне казалось, что ушел я достаточно далеко от хозяйских владений и мог не опасаться встречи с его людьми, и когда меня схватили, да как мешок перекинули через луку седла, в моем мальчишеском воображении байские нукеры предстали как разбойники, которые схватили оборванного пастушонка, чтобы научить своему ремеслу. Но каково было мое удивление и отчаяние, когда передо мной появилось перекошенное от злобы лицо хозяина. Били меня усердно, до сих пор чувствую кровоточащие рубцы на спине. Очнулся дома от прикосновения материнской руки и снова впал в забытье. Провалялся я долго, а когда встал на ноги, отец снарядил меня молча к прежнему хозяину.

Однажды одноглазый сунул мне в руки несколько лепешек, вытолкнул к моим ногам плешивую овечку и, криво улыбаясь, сказал, что хозяин отпускает меня на неделю домой, а все это плата за работу. Дома ждала меня нежданная и радостная новость: родился брат. Овца оказалась кстати, её отдали мулле, чтобы тот дал хорошее, благозвучное имя новорожденному. Несмотря на нищету, отец выставил угощение для соседей, пришедших поздравить его со счастливым событием, чтобы до нового урожая снова жить впроголодь. Задерживаться дома я не стал, к чему лишний рот.

Мои сверстники между работой находили время для игры в кости. Я лишь с завистью наблюдал за ними, боясь хоть на минуту оставить отару.

Проходили год за годом, ничем не отличаясь друг от друга. Родилась сестренка, но это событие прошло незамеченным, только заботы прибавилось. Богатей, время от времени, как божьей благодатью, одаривал меня объедками со своего стола, этого хватало, чтобы ей умереть с голоду и немного передавать домой. Но вскоре и этого не стало хватать. Заболел брат и отец отдал мулле последние сбережения. Снова надо было идти на поклон, чтобы занять хоть немного зерна. Хозяин пшеницы дал, но потребовал, чтобы за нее к концу года заплатили деньгами. А откуда деньги в нашей бедной семье, когда и продавать-то было нечего, мы с отцом не долго думали над этим предложение, жить-то надо, без зерна — голодная смерть. Глядя на беспечно сновавших по двору брата и сестренку, озабоченных единственным — где бы найти хотя бы крошку съестного, я понял, что судьба малышей в моих руках, и, не задумываясь начал собираться в далекий путь. Дервиши и пришлые купцы, которые изредка заходили в кишлак, много рассказывали, о том, что большие толпы дехкан бродят в поисках работы в городах, но мало кто из них получает ее там. Что счастливчики, нашедшие хозяев, рады и тому, что те не дают умереть их с голоду, о деньгах за труд и речи нет. Единственное место, где можно накопить немного серебряных монет — это соседний Пакистан. В этой сравнительно богатой стране землевладельцы охотно нанимают афганских дехкан…

Я слушай этот взволнованный, бесхитростный рассказ Сахиба и невольно сравнивал со своей судьбой. Родились мы с ним почти в одно и то же время, правда, по разные стороны эпохи. Просто не верилось, что где-то еще существуют эти средневековые нравы. Но я не мог не верить человеку, который все это пережил.

— Выход был единственный, — продолжал Сахиб, — караванными тропами пробираться в Пакистан и…

Не закончив свой рассказ, он вдруг резко подался вперед, увлекая за собой меня, и в то же мгновение над нами со свистом пронеслись огненные трассы.

— К бою! — что было мочи крикнул я, но дежурные расчеты уже открыли ответный огонь. Лагерь ожил в одно мгновение. Тревожную трель пулеметов поддержали басовитые минометы и сердито громыхающие орудия боевых машин пехоты. На развалины покинутого кишлака, откуда прозвучали провокационные выстрелы моджахедов, обрушился шквал огня. Ночной бой кончился так же внезапно, как и начался.

Над долиной зарождался уже новый день. Со стороны походных кухонь, особняком расположенных в неглубоком котловане, доносился, щекочущий ноздри, запах подгорающей каши.

— Вот черти, подумал я о поварах, — видно забыли о своих прямых обязанностях и снова вместе со всеми схватились за автоматы. И словно в подтверждение этому из-за укрытия выскочили две верткие фигурки и стремглав кинулись к осиротевшим котлам, видно повара тоже своевременно учуяли тревожные сигналы, расплывающиеся от котлов. Убедившись, что дежурные расчеты и охранение лагеря бодро продолжают свою службу, я снова продолжают свою службу, я снова взгромоздился на дувал, с интересом наблюдая за рождением нового дня. Наверное невозможно сосчитать всех рассветов, которые мне посчастливилось встречать за всю жизнь, но ни один из них не был похож на этот. В сумеречном воздухе еще не выветрился запах пороховой гари, не улеглось возбуждение вызванное ночным боем и, наверное, поэтому рассвет я ожидал как самое желанное событие, после бесстрастной ночной темени. Рассвет в горах — словно селевой поток — накапливается где-то за хребтами поднебесных гор, чтобы в следующее мгновение сокрушающей ночь лавиной выплеснуться в долину, заливая солнечным светом самые ее потаенные уголки. Наступил новый день. А каким он будет в моей жизни? Задумавшись я не заметил, как рядом со мной пристроился Сахиб.

— Как дела? — задал он дежурный вопрос.

— А, это ты, Сахиб! — обрадовался я, как видишь живем, хлеб жуем.

— Получили гады! Теперь у них надолго отпадет охота обстреливать лагерь, — сказал афганец удовлетворенно. Обернувшись к Сахибу, чтобы полнее выразить свои чувства к ночным «духам», я в первую минуту опешил.

На перевязи, перекинутой через шею окровавленного бинта, покоится рука, а Сахиб даже не заикнулся о своем ранении, заметив мой, удивленный взгляд он виновато сказал:

— Вот зацепило немного, — и, стараясь отвести разговор в сторону, продолжал:

— Хороший урожай будет. Достал из кармана колосок и осторожно начал шелушить его в руке. В ладони скопилось несколько зерен. Сахиб, словно священнодействуя, поднес ладонь к губам и резким движением опрокинул содержимое в рот.

— Скоро дехкане жатву начнут, — он тоскливо окинул взором колосящееся поле, усеянное воронками от снарядов.

— Вот покончим с душманами, сниму я свою форму, вместо автомата возьму свой старый серп. Буду жать от зари до зари, пока всем своим существом не почувствую радость свободного труда, — Сахиб мечтательно глядел вдаль на море золотых колосьев теряющихся у подножия гор.

Прошло не более часа, с тех пор, как мы расстались, а кажется, что прошло несколько дней, так прессуется время в период боя. Совсем недавно он рассказывал мне о своей незавидной судьбе, горестно напевал унылую песню, а теперь, раненый вражеской пулей, мечтает о мирной жизни, о мирном труде. Его морщины на лице разглаживались в полете мечтаний, глаза светились негасимым задором. Кажется, что если бы не перебитое крыло, Сахиб орлом бы взлетел над родными горами и долинами, чтобы с высоты поднебесья окинуть взором копошащихся на земле дехкан и громогласно рассказать им, какая жизнь ожидает их впереди.