Коллетив авторов (под редакцией Г. И. Василенко) - Окопники

— Ну, молодец Рудый, — вслух сказал Лепиков, — выдержку имеет.

Но рано торжествовал старшина. Из лощины бежала на окопы пластунов новая цепь. По ней стреляли, она редела, но, не останавливаясь, придвигалась все ближе и ближе.

Лепиков выбрался из щели и бросился к окопам. Перепрыгнув через траншею, он поднял над головой автомат и закричал:

— Коммунисты, вперед!

Тут же вспомнил, что в сотне всего коммунистов осталось — капитан Шутов да он сам. И старшине показалось, что оп бежит один, что сзади никого нет, но оглянуться он не мог, не было сил оглянуться. Оп бежал, глядя перед собой. Вражеские солдаты остановились. «Меня ждут», мелькнула мысль. Он поудобнее перехватил автомат — за самый конец кожуха, почувствовал его тяжесть в руке и уже ни о чем больше не думал. Вдруг гитлеровские солдаты ст али пятиться. Вот один из них, в очках, присел, потом повернулся и бросился бежать, чудно загребая левой рукой. В это мгновение справа и слева старшину обогнали пластуны, державшие в напряженно вытянутых руках карабины с примкну- тымп штыками.

Возвращаясь к траншеям, Лепиков не без смущения вспомнил: «Как же это я мог подумать, что за мной не побегут паши пластуны? Золотой же народ!» Ему захотелось каждому казак\ сказать что‑нибудь душевное, теплое, но разговаривать было некогда: с другой стороны насыпи завязывалась перепалка, и старшина поспешил туда.

Вернувшись из‑за насыпи, Лепиков заглянул к Шутову. Тому кто‑то приподнял носилки с одной стороны так, что он почти стоял в окопе. В опушенной вдоль тела руке капитан держал пистолет, глаза не мигая смотрели на край окопа, голова наклонилась в сторону так, будто он внимательно к чему‑то прислушивается.

— Отогнали? — спросил командир сотни, еле расклеивая слипшиеся губы.

— Отогнали, — сказал старшина, присаживаясь у окна на корточки.

— Я слышу, как идет бой, — капитан сделал судорожное глотательное движение. Старшина лег на живот, достал из окопной ниши котелок с водой и поднес к губам Шутова. Тот смочил губы и движением век поблагодарил Леппкова. — Мне тут хорошо слышно, я уже привык… С юга не прозевай, там балка, удобно сосредоточиваться… Кто там у тебя? Рудый?.. Это хорошо…

В сумерки бон утих, и в г ороде стрельба стала глохнуть, только на южной окраине что‑то долго рвалось и горело, окрашивая полнеба багровым неровным светом. Старшина пронгел по окопам. Из каких‑то неведомых запасов доста л он несколько пачек махорки н раздал пластунам.

— Сверх лимита, — пояснил он Рудому. — понимай и цени.

Рудый вздохнул и ничег о не ответил.

— Чего вздыхаешь, махорка добрая, настоящая.

— Грпцка ранило, — сказал пулеметчик, — нрудь навылет, умирает хлопец.

Катаенко лежал возле окопа, головой на бруствере. Лепиков подонгел к нему, опустился на колено и заглянул в лицо. В темноте оно казалось серым, как земля, на которой лежала голова Грицко. Грудь его под накинутым бешметом была неподвижна, в горле что‑то клокотало негромко.

— Меня, старого хрена, минуло, — с неподдельной горечью сказал Никита Иванович, — а его — нет. Ему только жить да жить…

Ночью с севера подошел взвод наших автоматчиков. Вместе с ним пришел инструктор политотдела капитан Рыженко, маленький, подвижный человек с на редкость басовитым, не по росту голосом. Лепиков провел его к Шутову.

— Здравствуйте, Шутов, — пробасил Рыженко, — меня к вам начальник политотдела послал. Пойди, говорит, зачитай им приказ.

— А что, есть приказ? — спросил Лепиков.

— Есть, о городе Д., его наши в 20.00 очистили. Полковник сказал, что твоя сотня, Шутов, сыграла решающую роль в бою за город. От генерала тебе личная благодарность и к награде представляют.

— Служу Советскому Союзу, — негромко сказал Шутов.

— Начальник свой экземпляр приказа мне отдал, в типографии‑то его только к утру отпечатают, а он говорит: «Они должны раньше знать».

— Лепиков, собери людей сюда, только охранение оставь, — распорядился Шутов, — капитан приказ читать будет.

Вскоре вокруг окопчика, в котором лежал командир сотни, собрались все, кого можно было собрать.

— Поднимите меня наверх, — сказал Шу тов.

Его вынесли из окопа, и пластуны тесно обступили раненого командира. Не сговариваясь, они взялись за носилки со всех сторон и подняли их так, что лицо Шутова было на уровне их лиц, и он смог посмотреть в глаза своим пластунам.

Стояла глубокая, необычная тишина, над головами бойцов раскинулось громадное черное небо с голу боватыми теп лыми звездами.

— Читайте, капитан, — сказал Шутов.

Рыженко засветил карманный фонарик, тусклое желтое пятно легло на бумагу. Читал он негромко, но голос его разносился далеко, и даже казаки, оставшиеся в окопах за насыпью, слышали торжественные слова благодарственного приказа. Капитан прочитал вводную часть, потом остановился и сказал:

— Ну, тут идут фамилии командующих, а наш генерал ниже… — и стал искать фамилию командира дивизии.

— Ничего не надо пропускать, — строго сказал Шутов.

— Читайте весь приказ, целиком. И, пожалуйста, сначала.

— Хорошо, — сказал капитан. И стал читать приказ сначала и прочел его неликом, не пропуская ни одной фамилии, ни одного звания.

Когда приказ был дочитан до конца, Шутов сказал казакам:

— Салют!

Они подняли автоматы и дали залп в воздух. У двоих диски были заряжены трассирующими пулями, и в черном небе протянулись две цветные ниточки: скрестились и погасли, словно растаяли.

— Опустите, — приказал капитан.

Казаки бережно опустили его на землю, он закрыл глаза, будто уснул. Пластуны молча стояли вокруг…

— И о Грицке в приказе слова есть, — негромко сказал Рудый, тронув за руку стоявшего рядом Лепнкова: — Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость Родины!

— И о Грицке, подтвердил старшина. И, вздохнув, добавил: — Хороший был хлопец.

Пластуны разошлись по своим местам. На востоке медленно меркли звезды, светлело небо: занималась заря.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НИКИФОРА МАМКИ

В этот день Никифору Мамке не везло с самого утра. На рассвете, когда их сотня вытягивалась на край рощи, Никифор зацепился за какой‑то корень, упал и поцарапал щеку. Он вытер ладонью кровь с расцарапанного лица и недовольно поморщился: щека была шершавая, колючая. «Небритый в бой иду, — подумал Никифор, — нехорошо».

Мамка считался в сотне еще молодым человеком — ему недавно исполнилось тридцать лет, — но вел он себя, как старый бывалый казак, — перед боем обязательно брился, надевая чистую рубаху, ел мало и с разбором. И не потому поступал так, что хотел подражать пожилым пластунам, а считал эти солдатские обычаи дельными и разумными. Если пробовал вышучивать кто — нибудь из молодых казаков его приверженность к дедовским обычаям, Никифор спокойно возражал: