Вячеслав Веселов - Темные ночи августа

Я вспомнил, как донимал Ивина капитан Дробот после второго полета. «Так это снова были вы? — спрашивал он со смешком. — Видим, кто-то идет за нами впритирку, а разобрать не можем». — «Да, это было наше корыто, — ответил Ивин. — Компаса у нас забарахлили, а после движки начали сдавать. Вот мы и прижимались к своим. Все, казалось, полегче…»

Теперь можно было представить, как оно случилось. Самолет Ивина, наверное, подбили. Или моторы у них по-прежнему недодавали оборотов. Могло быть и так. До Берлина они, конечно, не дотянули и сбросили бомбы на запасную цель — Штеттин или даже где-нибудь поближе. А когда приковыляли домой, там резвились «юнкерсы». Они пошли на восток и на своей ковыляющей машине попытались сесть на неосвещенном аэродроме… Перед глазами у меня стоял капитан Голубев, прощавшийся с женой и дочками-погодками. Как рвался он в оперативную группу! Как рад был Ивин, получивший опытного штурмана! Ивин, Ивин… Что там говорил Гуйтер? «Такой молодой человек, такой мальчик…» Какая незадача! Прийти домой, а там немцы. Какая тоска! Идти в темноте, на плохой машине, на чужой аэродром… Так и шли, ковыляли, пока не врезались в землю…

Когда они отходили от цели, стрелок-радист крикнул:

— Справа сверху «мессеры»! Пара!

Лазарев ввел машину в крутой разворот, но маневр показался ему неправдоподобно медленным, словно они продолжали висеть в огненном мешке. Самолет трясло от близких разрывов. Пикировать было нельзя: внизу, как большие рыбы, покачивались на тросах аэростаты заграждения.

Он услышал длинную очередь, в нос ударило едким запахом взрывчатки. И сразу — темнота. Спасительная темнота и внезапная тишина — гаснущий, затихающий, замирающий вдали лай зениток. Необычная легкость, покой, какая-то разнеживающая теплынь…

И вдруг — резкая боль в виске. И снова — рев. Тут до него дошло, что это ревут моторы. Лазарев пытался поднять свинцовые веки, стряхнуть пелену с глаз, но голову все сильнее тянуло вниз. Он упирался лбом в приборную доску. Это было непонятно. Сознание его работало вяло, ничего, кроме недоумения, да, пожалуй, легкого беспокойства он не ощущал вначале. Потом его охватила тревога. Лазарев оттолкнулся от приборной доски и повис на ремнях.

Они падали!

Перед летчиком в красной мгле плавали циферблаты приборов и тускло светились сигнальные лампочки.

Сколько же времени они падали?

Сознание вернулось к нему. Руки сжали штурвал. Только не рвать! Лазарев медленно потянул штурвал на себя. Самолет застонал, по фюзеляжу прошла дрожь. Сколько же до земли? Надо быстро. Но не слишком быстро, внушал он себе. А все в нем кричало: скорей! земля близко!

Летчик продолжал тянуть штурвал на себя, чувствуя, как тяжелеют, сопротивляются рули. Его все сильней вдавливало в пилотское кресло, тело наливалось тяжестью, перед глазами плавали оранжевые круги. Летчик удерживал штурвал последним отчаянным усилием, тянул его на себя, продолжая ждать удара о землю, но уже без прежнего замирания в душе.

И тут отпустило.

Свободным движением Лазарев отдал штурвал и легонько двинул вперед секторы управления газом. На миг моторы как будто смолкли, потом, шумно вздохнув, заработали.

Летчик посмотрел на высотомер. Прибор показывал четыреста метров. Лазарев почувствовал слабость и тошноту. С этим надо было еще справиться. Летчик долго сидел неподвижно, приходя в себя. Скоро он увидел звезды над головой и ощутил холод на лице. Фонарь был весь в дырах, сквозь пробитый плексиглас в кабину врывался ледяной воздух.

Ничего, говорил себе летчик, самое трудное позади. Он вспомнил, как в открытые люки рвануло холодом и вонью сработавших пиропатронов, как «вспухла» машина, когда бомбы оторвались от замков. Прожектора, зенитки, истребители — все осталось позади. Они шли домой.

Лазарев поставил курс и включил внутреннюю связь. Ни шороха, ни треска. Он приподнялся в кресле и сквозь прорезь приборной доски увидел страшную картину. Штурман лежал на спине, неловко раскинув руки. Лицо его было залито кровью. Вокруг валялись разбитые приборы и висели обрывки проводов.

Летчик резко отдал левую педаль, потом — правую, трижды перебросив самолет с крыла на крыло. Стрелок-радист не отвечал.

Один!

Он все забыл! Радиста и звать было нечего. Напрасно он его звал. Они отходили от цели, когда зенитки внезапно прекратили огонь. Он сразу понял: в воздух поднялись истребители. Радист крикнул: «Мессеры»! Пара!» Он вроде бы даже видел их. Да, он их видел, истребители Me-110. Потом заработали пулеметы. А когда они смолкли, он стал звать радиста. Но тот не ответил. Кажется, была еще атака. Его толкнуло в висок… Да, его толкнуло в висок, и темный бок аэростата, который до того висел неподвижно, вдруг стремительно полетел им навстречу…

Самолет легко набирал высоту и летчик был ему благодарен. Он снял перчатку и потрогал лоб, переносицу, щеки. В лицо впились осколки разбитого фонаря, оно отвечало болью на любое прикосновение. Гудение моторов отдавалось в голове, где-то в самой глубине черепа.

На высоте четырех тысяч метров Лазарев осторожно, стараясь не задеть височную кость, приладил кислородную маску.

Сквозило из всех щелей. Хоть бы кто-нибудь подал голос! Лазарев вспомнил, как мгновенно, высоким мальчишеским голосом откликался стрелок-радист: «Да, командир!» Если бы он мог сейчас с кем-то перекинуться словечком! Не так холодно, не так одиноко было бы ему.

Бледный лунный свет играл на плоскостях. Металл, лед, луна — все мертвое. Коченеющими пальцами летчик поправил маску и взглянул на высотомер. На приборе было 6000 метров.

Он забыл о времени. Он не хотел смотреть на часы, не хотел торопить время.

— Еще рано, — сказал летчик вслух.

Он боялся обмануться. И все-таки взглянул. Прошло четверть часа с того момента, когда он сделал разворот. Всего пятнадцать минут! Ему казалось — больше. Ему казалось, что он летит по прямой уже полчаса.

Все мышцы у него болели, спина затекла. В тело вошла долгая, ноющая боль. Лазарев усмехнулся. В конце концов, это даже смешно: его донимала здоровая спина.

Ему захотелось закричать от холода и одиночества. Летчик ощущал свое тело отдельно от себя — измученное, окоченевшее. Это его телу оставалось до дома два часа лета, сам он давно был там.

— Если еще раз усну, больше не проснусь, — сказал летчик вслух.

Он с беспокойством заметил, что много разговаривает с собой. Мысли его мешались. Вместе с дремотой откуда-то издалека, чуть ли не из детства, накатывала теплота… Мать с отцом куда-то уезжали в тот день, разбудили его рано и отправили к деду, в заднепровскую часть города. Он вышел, его знобило со сна. На крыльце и траве лежали утренние тени, в тишине слышалось сонное бормотание голубей. Во дворе ему встретилась заспанная кошка. Через калитку он вышел в тенистый, заросший травой переулок. Солнце било сквозь щели ветхих заборов, поднималось за деревьями, он чувствовал его нежную ласку прохладной щекой… Летчик сжимал штурвал рукой в меховой перчатке, но ощущал под ладонью тепло нагретого дерева.