Георгий Артозеев - Партизанская быль

Трудный был прорыв — еще хуже первого. В болото падали бомбы, обдавая людей столбами жидкой грязи. Утопали с грузом испуганные лошади. Появились новые раненые. Некогда было сколачивать носилки — раненых клали по двое.

Пришлось собрать те силы, которые таятся в человеке уже за пределами последних. Партизаны выбирались из цепкой трясины. С той же бережностью, с какой мать несла ребенка, бойцы выносили из болота своих товарищей и оружие.

И все же за один переход мы оторвались от противника на пятьдесят километров, углубились в новую чащу леса.

Усталость оказалась сильнее голода. Лишь послышалась команда на привал, люди, как бревна, валились на землю и засыпали. Кажется, едва смежили веки, а вот уже сигнал к подъему. Просыпаешься и прежде всего слышишь уже охрипший от крика голос ребенка. Это Листочек. Маруся растерянно прижимает его к пустой груди. Не было сил смотреть на эту картину.

Но вот в пути Балицкому удалось заскочить с группой своих бойцов в село. Кое-как отбившись от полицаев, он принес жене творогу и хлеба.

Она поела. А сын кричал, требовал. Но пока-то еще у матери появится молоко. Маруся не выдержала. Она не могла больше видеть страдания сына. Не могла заставить его ждать. И рискнула: растерла творог, разбавила несколько ложечек водой и дала ребенку.

Он успокоился, умолк. Через несколько минут заснул. Кругом все облегченно вздохнули: какая удача, что Балицкий достал творогу!

На щеках матери высохли слезы. Снова подходили партизаны полюбоваться спящим ребенком и ласково пророчить ему, что вырастет богатырем. Повеселел и наш славный подрывник Балицкий.

Я ушел со своей группой в разведку.

Утром, когда мы возвращались, поблизости от лагеря услышали выстрелы. Это были не звуки боя, а три раза повторенные залпы из нескольких пистолетов. Прощальный салют.

Мы молча переглянулись. Каждый подумал, что кто ни будь из раненых навсегда окончил свой путь. Но мы ошиблись. В лагере мы застали маленький холмик, который целиком закрывал букет цветов. Умер наш Листочек.

Было грустно.

Мы простились с ним по-воински. Не дожил Листочек до светлого будущего, за которое мы воевали, но мы знали, что его увидят миллионы детей.

Очень страдала Маруся, но держалась хорошо, даже лучше мужа. Григорий Балицкий очень убивался. Кто-то видел его плачущим.

И так им обоим было тяжело, а тут еще вышел приказ: медицинской сестре Марии Товстенко идти с группой раненых — устроить их по селам у своих людей и обеспечить уход за товарищами, а мужу ее — отправляться за десятки километров от лагеря к железной дороге на обычную его работу — подрывать эшелоны.

Маруся очень волновалась, считала приказ несправедливостью. Не хотела разлучаться с мужем, ходила к Федорову, просила. Но Григорий первый вспомнил о долге бойца и повлиял на жену.

Так через несколько дней после смерти ребенка они расстались, — чтобы нести свою партизанскую службу.

Теперь это оружие, может, отстало от более совершенных образцов, да не в том дело. Ведь если кавалерист будет говорить о своей привязанности к боевому коню, не обязательно спрашивать: а какой породы?

Так же неважно, по-моему, о каком именно оружии идет речь. Мне вот пришелся по вкусу ручной пулемет Дегтярева. Дела у нас как-то сразу пошли дружно. Он не подводил меня, а я его. Может быть, я особенно оценил своего скромного друга после того, как мы сильно не сошлись характерами с одним пулеметом польского происхождения. Но капризничал он у меня в те дни, когда я сам еще не умел достаточно владеть собой.

Когда мне вручили польский пулемет, я добросовестно и щедро смазал его. Стрелять в порядке учебной практики тогда не полагалось: экономили патроны.

Зная, что оружие в чистоте и порядке, я спокойно отправился с ним на боевое задание. Разведка донесла, что близ моста, который мы собирались взорвать, ходят два часовых. Мне приказали снять охрану.

Подползли мы к железнодорожному полотну. Ничего подозрительного не заметили, хотя будка и окружающий ее кустарник обрисовывались довольно четко.

Тороплюсь. Товарищи ждут, когда я им открою путь на мост. Им его надо взорвать. Они уже подготовили тол.

Расположился на самой насыпи. От поисков мишени скоро начало резать в глазах. Я уже стал думать, что никакого часового нет либо он уснул. Однако через некоторое время в кустах послышалось движение. Возле будки треснула сухая ветка. Потом зашумела раздвинутая кем-то листва. И снова тихо.

Что это за странные часовые? Где они? Может, уснули? То у меня в глазах ходили разноцветные круги, то начинали чудиться человеческие фигуры; но ни одна не появлялась настолько отчетливо, чтобы стрелять. Казалось, что ночь уж проходит. Но вот действительно забрезжил рассвет, и тогда-то я, наконец, увидел в кустах двух человек с винтовками.

Я прицелился и нажал гашетку пулемета. А выстрела нет. Прошуршал только поданный затвором патрон. И так шесть раз. Все осечки. Я растерялся. Никак не мог сообразить, что происходит с оружием. Лежу на насыпи, весь дрожу от напряжения — а вместо выстрелов получаются только шорохи!..

Так и сорвалась операция.

Весь обратный путь товарищи меня кляли на чем свет стоит. Но и сами не могли понять, по какой причине отказал пулемет. В лагере этого тоже никто не понял. У нас тогда плохо разбирались в иностранном оружии. Судя по всему, мой пулемет был в порядке. Почему бы ему не стрелять?

Стали пробовать другие экземпляры того же образца. Пулеметы отвечали на проверку будто по настроению: один работает, другой при тех же условиях отказывает. Только много позже стало известно, что это оружие довольно требовательное: любит особенно тонкую смазку и полную чистоту пазов. Чему же было удивляться, если я пытался стрелять из густо смазанного пулемета!

Когда мне заменили капризный польский пулемет более понятным и знакомым «дегтярем», я вздохнул вольней. Это, конечно, не значит, что я решил вольней с ним обращаться. Честно говоря, урок, данный не польским пулеметом, был полезен, и я усвоил раз навсегда, какая неприятная штука — осечка. Припомнился мне в связи с этим еще один урок, полученный когда-то давно в армии.

— Кто мне скажет, — спросил наш командир, указывая на винтовку, — что в ней лишнего?..

Мы начали гадать. Один даже отыскал какой-то, по его мнению, ненужный винтик. Ломали головы долго, а никто не нашел верного ответа.

— Лишнее в каждом оружии — грязь! — сказал командир и добавил: — И имейте в виду, что техника неправды не любит. Никогда не пытайтесь обмануть механизм. Это благополучно с рук не сходит.

Получив «дегтярева», я стал уделять оружию внимания иной раз больше, чем себе. Порой сам оборванным ходил, а для пулемета сшил чистый чехол, всегда чинил его, и лежал мой «дегтярь» в нем, как ухоженное матерью дитя в чистой люльке.