Георгий Артозеев - Партизанская быль

— Помочь подпольщикам нужно? — спрашиваю его в лоб.

— Безусловно, — отвечает. — Но зачем сам командир?

— А можно быть уверенным в успехе дела, когда мы с тобой, комиссар, еще не определили как следует людей?! На кого положиться, кому доверить руководство операцией, отвечай! — говорю я.

— У нас есть опытные бойцы из старых.

— Знаю я этих опытных, сам опытный. Нет, этого дела я никому не поручу. Знаю, каково быть ответственным за жизнь товарищей. Кого мы к этому подготовили? Успел кто-нибудь на практике показать себя так, чтобы ему дать сорок человек?

Мне казалось — я кругом прав. А дело-то еще было в том, что я по привычке солдата рвался в бой; не нашел для себя нового мерила храбрости: ведь для бойца оно одно, для командира — другое.

Мне представилось, что комиссар мешает мне быть смелым. Осторожничает, страхуется и еще бог знает что. Вдобавок ко всему, совершенно новым для меня был самый вопрос отношений с комиссаром: его полномочия не ниже моих. А равенство дает право на контроль. Вообще-то я должен с ним считаться. Это было мне ясно. Но что делать, если не верю, что он прав?

Комиссар не унимался. Особенно меня сердило, когда он называл операцию на Тимоновичи «вылазкой», приходилось поправлять его. А он все равно не придавал моим поправкам ни малейшего значения и продолжал гнуть свою линию.

Мы носим имя Чапаева, — говорил он. — Оно должно напомнить вам, как он понимал, где место командира в бою. Помните, Чапаев объяснял своим людям на примере с картошками? Командир возглавил дело, нацелил бойцов. Они пошли. Он ведет. Но атакует ли он первый? Нет! В минуты боя он уже занял наблюдательный пункт и руководит оттуда. И, кстати сказать, — из безопасного для его жизни места. Вы же хотите предпринять вылазку за шестьдесят километров от основных сил отряда, рисковать в деле, которое никак не является нашей прямой задачей. Командование поставило перед нами другую цель, другую задачу.

— И совсем непохоже на наш случай. — Я упрямо отказывался понять, что комиссар мне толкует не о «сходном случае», а о нормах поведения командира. Что же касается до наших прямых задач, то Попудренко говорил мне о росте, о пополнении отряда, и я доказывал Немченко, что, безусловно, будь мы в соединении, — вопрос о походе на Тимоновичи был бы решен положительно.

Комиссар продолжал приводить мне другие примеры поведения командира. Вспомнил и Федорова. Но я был глух и строптиво отвечал на все его доводы:

— Эва, Федоров! Сравнили. Это же первый секретарь обкома.

И тут же я сам себе выбрал образец, который вполне устраивал меня:

— А Попудренко? — спросил я комиссара, считая, что тут ему уже, как говорится, «крыть будет нечем». — Всем известна его смелость и умение рисковать. Он, если хотите, очень даже горячий.

Но я не сбил своего комиссара.

— Вы забываете, что Попудренко был до сих пор заместителем командира. А вы — командир. Меньший, чем он, но, помните, командир! Уверен, что Попудренко теперь, когда он отвечает за соединение, станет другим. Будет осторожнее и не позволит опасной горячности.

И тут комиссар, замечая, что я не принимаю его возражений, — пустил в ход последний козырь: сказал, что не хотел бы оставаться в качестве командира на срок моего отсутствия.

Уж не боится ли он все той же «шапки Мономаха»?.. Но комиссар тут же сказал, что лучше сам поведет группу в Тимоновичи. Я не согласился. Надо было сделать сильный рывок, да с нахальством. А тут передо мной — умный, но осторожный человек. Теоретик, учитель — пусть воспитывает. А где надо похитрить да взять врага врасплох, — это ж наше ремесло.

Поспорили еще малость, и, как комиссар ни артачился, я поставил на своем. Отряд остался под командованием Немченко, а я с группой в сорок человек в ту же ночь вышел в Тимоновичи.

Полностью осознал правоту комиссара я только через несколько месяцев, — узнав о гибели Попудренко, узнав, как погиб наш любимый командир. А в те времена долго еще не мог сдержать в себе страсть быть первым в бою; оправдывал это в какой-то степени поведением Попудренко и хотя ценил хорошее побуждение комиссара, но следовать его совету не нашел в себе сил.

За вечер и ночь нам предстояло пройти шестьдесят километров. Но люди шли с желанием, которое удваивало силы: каждый партизан почитал для себя за честь принять участие в операции, которая освободит от опасности честных советских патриотов.

Связные помогли форсировать железную и две шоссейные дороги, возле которых мы припрятали хороший запас тола, чтобы использовать его на обратном пути: раньше времени дать о себе знать мы не хотели.

Марш провели хорошо, к утру были на месте.

Перед нами в предрассветных сумерках обрисовалась молодая сосновая посадка тимоновичского колхоза имени Горького. Здесь до войны было определено место сельскому парку. Молодняк насадили в форме правильного треугольника; основанием ему служил большой районный шлях, а двумя сторонами — отходящие от него сельские улицы. Лесок подходил к самому центру села.

Здесь-то мы и должны были ждать вечера.

Молодые сосенки росли густо, даже снег под ними еще не везде сошел. Воздух был холоден, насыщен сыростью. Лежать надо было не шелохнувшись: едва наступил день, как по дорогам началось движение. Мы ясно слышали, разговоры людей, проезжавших и проходивших в каких-нибудь ста шагах от нас. Если бы кто-нибудь из нас увлекся и заговорил громко — всему делу был бы конец.

Еще в лагере я подумал, что не при всяком здоровье человек способен перенести такую дневку, и, отбирая бойцов, приказал всем, у кого сильный кашель, остаться. Люди тогда решили, что будем форсировать реку, но теперь убедились, что лежать неподвижно на талом снегу потруднее, чем переплыть весенние воды.

Я и сам впервые попал в такие невыносимые условия.

Никакой мороз, казалось, так не пронимал, как эта сырость. Снег съедал все тепло, кровь застывала. У меня ныла раненая нога, окостенели руки, даже челюсти ломило. А день еще только начинался!

Все мои хлопцы оказались молодцами — сидели и лежали смирно. Они утешались тем, что к нам попали люди, которым пришлось еще хуже; несколько человек зашли в лесок по своим надобностям. Их бесшумно схватили, связали, сунули в рот тряпки и уложили рядышком в снег. Мы не желали им ничего дурного, но и выпустить до времени тоже не могли.

Наконец, стало смеркаться. В селе замерцали огоньки (в Тимоновичах была своя электростанция, выстроенная колхозом одной из первых на Черниговщине). Движение на улицах заметно стихло. Мы ждали девяти вечера: по приказу немцев свет для жителей давался только до этого часа.

Вот уже восемь тридцать. Я с некоторым беспокойством осмотрел своих ребят, от которых зависело успешное начало операции. Это была небольшая группа молодежи, одетая в немецкое обмундирование. Во главе группы Николай Жадовец — учитель, хорошо владеющий немецким языком. Офицерская фуражка лихо сидела на его голове, грудь украшена крестом и двумя медалями. Остальные ребята костюмированы попроще — они играли роль простых солдат., из которых одному, «немножко говорившему по-русски», предстояло служить «переводчиком» Николая.