Георгий Артозеев - Партизанская быль

Соседко доложил, что раненые едут в санчасти с колонной. Только второй номер — Федор Павлович Бердус оставлен так.

— Что значит «оставлен так»? — переспросил я.

Соседко замялся, а затем объяснил, что Федор Павлович был тяжело ранен в голову, по заключению фельдшера Клягина состояние его совершенно безнадежно, но когда хоронили погибших, он еще не остыл, ребята решили, что нехорошо предавать земле теплое тело. Оставили его на месте — положили под кустик и прикрыли березовыми ветками.

Меня это сообщение как громом опалило. Не знаю, что бы я сделал с этим фельдшером, если б оказался он поблизости, — за себя не ручаюсь. И Соседко-то я чуть не избил. Дал себе волю на словах.

— Тебе мало, — кричал я сам не свой, — что у Бердуса фашисты мать, жену, брата — всех расстреляли и бросили непогребенными. А вы и его — своего товарища бросили? — уже не помню, что я еще наговорил ему.

Никогда у нас такого порядка не было. Даже если ясно, что человек умрет, — проверь еще и еще. Подожди, пока тело остынет. Сколько раз видели мы, как люди буквально возвращались с того света.

Я приказал командовать прикрытием соединения Николаю Крезу и с взводом конников поскакал обратно в лагерь. Ехали мы очень быстро, но все же дорогой я успел перебрать в памяти не один случай чудесного спасения. Уж куда как безнадежно было дело радиста Гаркушенко: он упал раненый, а какой-то гитлеровец вынул из его кобуры пистолет и выстрелил ему в голову, в упор. Товарищи видели это, но не оставили друга. Казалось, мертвого, с лицом, залитым кровью, принесли его в лагерь. Гаркушенко и сейчас жив! Гитлеровец попал в ухо. Пуля пробила раковину уха, прорвала кожу на шее — вот и все. «Меня недоубили», — шутил потом Гаркушенко.

И с Булашем, вспомнил я, примерно так же. После выстрела он камнем упал с лошади. Вражеские конники перескочили через его тело — и давай догонять других. А Булаш полежал-полежал и опомнился. За ним с носилками из лагеря идут, а он собственной персоной навстречу.

Бывало, конечно, и печальнее. Никогда не забыть, как принесли из дальней разведки моего дорогого дружка Ванюшу Деньгуба.

Ваня покидал жизнь среди друзей, приняв от них последнюю ласку. Его глаза встречали вокруг только одно желание — не отдавать его смерти, сохранить его вместе с нами. И это было его последней радостью. А что если бы Ванюша лежал один, брошенный под кустами живыми, здоровыми людьми? При мысли о такой обиде мне вся кровь кинулась в голову.

Я хлестал своего коня все сильней: пусть мы примем последний вздох Федора Бердуса, а может быть, и сумеем еще оказать помощь?

Ночь наступила какая-то невыразимо тихая, задумчивая. После недавнего шума боя в лесу словно все повымерло. А в покинутом лагере — просто жутко. Нас окружали только партизанские могилки. Жизнь отсюда ушла.

Спешились. Под кустом орешника, прикрытый, как одеялом, зелеными ветками, лежал раненый пулеметчик. Он дышал. Это вызвало большую радость, но в то же время еще большую, ярость против дурака фельдшера. Состояние Бердуса было действительно очень тяжелое. Без сознания, глаза закатились, дыхания почти не слышно.

Мы срубили две березки и с помощью одеяла сделали хорошие носилки. Бережно уложили на них товарища и, не торопясь, двинулись обратно.

Едва мы догнали своих, я приказал вызвать ко мне медсестру отряда имени Чапаева — Евстратову. Мы вместе перебинтовали голову Федора Павловича. Надо сказать, что, оказывая эту первую помощь, мы почти ни на что не надеялись. Казалось, что бинтуем мертвеца. Но это было не так.

Днем наше соединение встало на привал в овраге, где-то на границе Понорницкого и Корюковского районов. По краям обрыва поставили охрану, и дневка протекала спокойно.

Я немедленно заявил командованию — товарищам Короткову и Новикову о преступлении фельдшера. Командиры дали строгое указание медицинским работникам сделать все для спасения человека. Клягина приказали к раненому не подпускать: он был лишен всякого доверия, и в штабе его судьба должна была решиться особо.

Но что же Бердус?

После того как ему чисто обработали раны, наложили повязку, прошел целый день. Бердус не только жил, но чувствовал себя лучше. Дыхание стало глубже и ровнее. К вечеру с большим трудом сквозь зубы ему влили два сырых яйца. За больным установили особое наблюдение, ведь он находился несколько часов в невероятных условиях, без всякой помощи, потерял много крови. Работники санчасти были возмущены торопливостью и безответственным диагнозом Клягина больше, чем кто бы то ни было. Выходить Бердуса сочли делом своей медицинской чести и геройства. Через тридцать семь дней Федор Павлович встал на ноги.

Это случилось уже незадолго до памятных дней, когда соединение ожидало встречи с частями доблестной Красной Армии. Мы с Федором Павловичем расстались.

После войны я получил такое письмо:

«Здравствуйте, уважаемый командир отряда имени Чапаева, товарищ Артозеев. Привет вам от партизана Бердуса, Федора Павловича.

Уважаемый командир! Часто я вспоминаю о том как после ранения в Кудровском лесу я свалился у станкового пулемета и товарищи сочли меня убитым. Пулемет взяли, а меня оставили. И был бы я теперь мертв.

Когда я приехал в Семеновку и зашел к начальнику штаба — увидел на стене вашу фотографию. Это меня так растревожило, что я даже от радости заплакал. И в тот день я все разузнал про вас, — что вы живы и здоровы, и очень был счастлив.

И вот теперь я пишу вам письмо, как своему командиру, который, несмотря на тяжелое положение, не оставил меня на поле боя и снова возвратил мне жизнь.

Я пригодился для Родины, с боями дошел до Берлина.

Спасибо, товарищ командир! Встретимся, и вы увидите мою грудь, украшенную орденами, полученными на фронте. Это я отблагодарил партию за вашу заботу.

В этом письме меня радует и волнует главным образом последняя строчка. Как удивительно точно и верно сказано: «Это я отблагодарил партию за вашу заботу».

Вместе с большими, идущими к нам с фронта новостями, вместе с переменами, важными для всего хода войны, и в зависимости от них многое изменялось и в нашей жизни.

С виду наша работа была все та же. Как и прежде, мы били фашистов, уничтожали их транспорт, помогали нашему населению. Но теперь самые обыкновенные операции и будничные дела неожиданно представали в новом свете.

Сделали мы, например, смелый налет на спиртзавод в Азаровку. А на другой день узнаем, что не только среди населения, но и среди оккупантов разнесся слух, будто завод брали прорвавшиеся вперед части Красной Армии! Конечно, возможность такой ошибки была нам очень приятна.