Григорий Василенко - Крик безмолвия (записки генерала)

Отсчет времени, наверное, как и все, я веду с того момента, когда в памяти начали откладываться события, запомнившиеся на всю жизнь.

Не улетучилось большое село, раскинувшееся на косогорах, амфитеатром вокруг пруда, целого озера в низине. Тесно было в нем. Более восьмисот дворов жались друг к другу так, что между ними не было никакого просвета. Из‑за борозды на меже вспыхивали раздоры между соседями, доходившие до драки. Узкие улицы и переулки веером растекались от пруда со своими названиями, а в центре перед ратушей была площадь, к которой примыкала школа, лавка и на высоком холме, словно его кто‑то специально насыпал, стояла церковь с золочеными куполами, увенчанная крестом. В ясную погоду она была видна за много верст от села.

Память удержала единственное ее посещение. Меня за руку вела мать, звонили колокола, шли люди. Детское воображение поразило величие этого сооружения, его внутреннее убранство, но все это осталось как в тумане, без деталей. А за селом была земля — тоже святое место для крестьянина. Отец сажал меня на воз, и мы ехали в поле, Земли было мало. Об этом постоянно шел разговор в семье. Под одной соломенной крышей в хате жило, пять братьев. Отец самый старший, остальные неженатые, но уже парубки или подрастали к этому. Дед, вернувшийся с японской войны с Георгиевским крестом, умер. Все заботы легли на плечи отца, хлопотавшего, чтобы прирезали земли на подросших хлопцев. А откуда было ее взять, если все вокруг села на километры было распахано и распределено до аршина. На аршинах, так назывались

неудобные, выгоревшие на солнцепеке косогоры, выделили узкую полоску, которую собирались распахать, но она не решала проблему безземелья, как и единственная в хозяйстве лошадь не могла вывезти тяжеленный воз всех работ. Радовались, что одному дядьке подошел черед идти в армию, на одного едока становилось меньше, а два другие нанялись в батраки к богатым хозяевам.

Однако отец все время думал, как же построить хату, чтобы отделить подросших братьев и дать им землю. Копил рубли на каждое бревно для новой хаты, ну, а о покупке земли и думать было нечего. В таком беспросветном положении жили многие селяне, терпели, на что‑то надеялись, как повелось с давних пор на Руси: терпеть и ждать. Кто- то дознался, что километрах в десяти от села есть ничейная земля, ранее принадлежавшая какому‑то богачу, куда‑то исчезнувшему. Власти решали, кому ее прирезать — селу или претендовавшему на нее совхозу.

Подались мужики–ходаки в волость, а оттуда в губернию с челобитной отдать землю задыхавшемуся от безземелья селу. Среди них был и отец.

После долгих мытарств тридцать дворов добились переселения на хутор за полтора года до сплошной коллективизации.

Отец перевозил старую хату на хутор, дядька, призванный в Красную Армию, остался жить в том городе, где служил, а батрачившие братья собирались в Донбасс на шахты. Там уже работали односельчане. Когда они приезжали на побывку домой, люди шли к ним, расспрашивали о шахтах, о заработках, не страшно ли под землей. Отец пригласил такого шахтера Максима Харчука зайти и рассказать, как там живется нашему брату.

— А вот как, — сразу начал Максим, вчерашний крестьянин, подручный у своего батька, когда тот пахал быками. Что‑то вроде погонщика с кнутом или хворостиной, чтобы быки ступали побыстрее, таща за собою плуг. Теперь он ходил как попугай по селу, в бархатной зеленой фуражке, каждый день пил самогон и орал на все село: «Я как крот под землей…»

— Давай табуретку и в руки что‑нибудь, молоток или кочергу.

Отец посредине хаты поставил добротную, сработанную дедом, табуретку и дал ему топор.

Шахтер стал на колени и просунул в нее голову. Табуретка повисла у него на шее.

— Нет, не так. Ты сядь на нее. — Отец сел. — Вот теперь так.

— Ломай, — предложил он, да так, чтобы скрипела. Там дерево трещит, темно, сыро, как в подвале, за шиворот капает вода. Поначалу оторопь брала, прислушивался… Привык. Человек — скотина, ко всему привыкает, лишь бы жратвы хватало.

— Все понятно, — сказал отец довольно серьезно, убирая табуретку. Не проронив больше ни слова, закурил.

Шахтер уехал. Уехали с ним и два брата отца. Вскоре по селу разнеслась весть, поразившая как громом всех. Максим погиб. Его засыпало живым. Долго о нем говорили на селе. Он стал первой жертвой из уехавших на заработки хлопцев, пахавших землю.

А из села тянулись подводы со скарбом на хутор. Там не было такого удушья, как на старых подворьях. По обе стороны ручья с чистой родниковой водой тянулись луга, покрытые разнотравьем и выстраивались два рядка белоснежных мазанок, покрытых соломой, обсаженных молодыми садами и тополями. По утрам на лугу шуршали косы в росистой траве, поспевала высокая рожь на полях, зрел богатый урожай. Хуторяне, охочие до работы, с утра до позднего вечера не разгибавшие спины, радовались тучным хлебам и необъятному простору степи. Куда ни глянь, до самого горизонта поля, а над ними высокое небо. Грохотали грозы, лили проливные дожди, налетали степные ветры, шумевшие в подросших тополях, а хутор жил дружной работящей семьей. Всем миром убирали урожай, воспрянули духом мужики, осенью в каждой хате в кадушках бродила закваска на самогон. Умельцы соорудили самогонные аппараты, которые передавались из хаты в хату. Зимою гуляли в занесенном снегом хуторе, зажившем так, что в округе разнеслась молва, как о самом хлебном месте, а, значит, и богатом.

Каждый двор украшали добротные высокие ворота и калитки, скамейки перед окнами у изгороди, как повелось это от отцов и дедов.

Возникновение хуторского колхоза «Серп» началось с того, что свели в одно место лошадей, а потом повыкопали столбы ворот для строительства конюшни. В каждой свежевырытой ямке отец посадил по тополю, долгие годы напоминавшие о воротах. Название колхоза смутило районные власти. «Серп»?.. А где же «Молот»? Почему только «Серп»? Приехал уполномоченный, собрал хуторян

и стал выяснять: что это значит? Мужики пожимали плечами, никакой крамолы они в этом не видели, поскольку представляли себя крестьянством, а следовательно — «Серпом». Уполномоченный с их доводами не согласился и расценил такое своевольство, как противоречие союзу рабочего класса с крестьянством и чуть ли не как посягательство тех, кто дал такое название колхозу, на этот союз. Мужики настаивали на своем, уполномоченный не сумел их переубедить, уехал в район. Проводив его, они нагрузили возы лежавшей на поле в буртах свеклой, и длинный обоз загрохотал по подмерзшему проселку на сахарный завод, в двадцати пяти километрах от хутора. А уполномоченный ни с чем вернулся в район. «Неразумные» же хуторяне сахаром крепили союз с рабочим классом. Сознательно или по предписанию, но все же тот уполномоченный защищал символы труда — серп и молот и хуторяне на собрании, хотя и упирались, но задумывались над его доводами. Тяжба кончилась компромиссом — колхоз переименовали, назвав именем 1–го Мая, сойдясь на том, что это праздник всего трудового люда.