Богдан Сушинский - Маньчжурские стрелки

— Мне отлично известно, что это за война. У меня свои взгляды на нее. И на то, как повести ее дальше, чтобы поднять на борьбу вначале Нижнее и Среднее Поволжье, угро-тюркские народцы, а затем уж и всю Россию.

Порыв ветра внезапно ударил волной дождя в лицо, но Курбатов не отодвинулся от двери и даже не утерся рукой. Он понял, что совершенно не знает человека, с которым сидит сейчас рядом.

Дверь, ведшая в соседнюю комнату, открылась, и на пороге появился кто-то из отдыхавших там диверсантов. Он несколько секунд постоял и вновь закрыл дверь, оставшись по ту ее сторону. Курбатов так и не понял, кто это был.

«Впрочем, кто бы это ни был, — сказал он себе, — все равно окажется, что и его как человека я тоже не знаю. Здесь каждый живет своей жизнью. Каждый идет по России со своей, только ему известной и понятной надеждой. Единственное, что нас роднит, это то, что мы диверсанты…»

Однако, немного поразмыслив, Курбатов все же не согласился с этим выводом. Вряд ли принадлежность к гильдии диверсантов — именно то, что по-настоящему их роднит. Да и поход их вовсе не объединяет. Что же тогда? Жертвенная любовь к России? Ах, как это сказано: «Жертвенная любовь!..». Только не верится что-то…

Так и не найдя для себя сколько-нибудь приемлемого ответа, князь окончательно отступился от мысли отыскать его.

— Вы что-то там говорили о своих, особых, взглядах на то, как начать новое восстание на Поволжье, штабс-капитан. Особые взгляды, ваши — это что, какая-то особая тактика ведения войны? Тактика подполья? Махно, например, разработал своеобразную тактику ведения боя на тачанках: наступательного, оборонительного, засады… Соединив при этом весь известный ему опыт подобного ведения войны со времен египетских колесниц.

— Весьма сомневаюсь, что этому ничтожному учителишке, Или кем он там являлся, была известна тактика боя на египетских колесницах, — скептически хмыкал Иволгин.

— Недооцениваете. Ну да оставим батьку в покое. Если ваши взгляды — секрет, то можете не раскрывать его. Со временем познакомлюсь с военными хитростями командира Иволгина по учебнику военной академии.

— Издеваетесь, — проговорил Иволгин. Однако сказано это было без обиды, скорее с иронией. — Не обижайтесь, мне трудно пересказать все то, что удалось осмыслить за годы великого сидения на берегах Сунгари. Единственное, что могу сказать — что все мысли мои нацелены были на то, как вернуться в Россию и начать все заново. Вы правы: я всего лишь штабс-капитан.

Курбатов хотел возразить, что не говорил о том, что Иволгин «всего лишь штабс-капитан», однако вовремя сообразил, что это замечание его не касается, Иволгин ведет диалог с самим собой.

— Но согласитесь: даже у маленького человечка может полыхать в душе великая идея. Вспомните: атаман Семенов начинал с никому не известного есаула, которого никто не хотел принимать в расчет даже тогда, когда он открыто и откровенно заявил о своих намерениях.

— … И даже когда сформирован забайкальскую дивизию, силами которой намеревался спасти Питер от большевиков, — согласился Курбатов, стремясь поддержать в нем азарт человека, зараженного манией величия.

— Вы абсолютно правы. Жаль, что не поделился с вами этими мыслями еще там, в Маньчжурии.

— Побаивались, что после вашей исповеди не решусь включить в группу. Хотя, признаюсь, я догадывался…

— Побаивался, — вздохнул Иволгин. — Вообще откровенничать по этому поводу боялся. Чем величественнее мечта, тем более хрупкой и незащищенной от превратностей судьбы она кажется. Лелея ее, постепенно становишься суеверным: как бы не вспугнуть рок, не осквернить идеал. Не замечали?

— Возможно, потому и не замечал, что мечты, подобно вашей, взлелеять не удосужился. О чем сейчас искренне сожалею.

— Значит, вы не будете против того, чтобы я оставил группу.

— Вы ведь сделаете это, даже если я стану возражать самым решительным образом.

— Мне не хотелось бы выглядеть дезертиром. Маршальский жезл в своем солдатском ранце я нес честно. Если позволите, я сам определю день своего ухода. Вы ведь все равно собираетесь идти в Германию без группы. Так что в Маньчжурию нам предстоит возвращаться в одиночку.

— Остановимся на том, что вы сами решите, когда лучше основать собственную группу и собственную армию.

— С вашего позволения.

— И собственную армию, — повторил Курбатов. — Не страшновато?

— Единственное, что меня смущает, князь, — мой мизерный чин. В армии это всегда важно. Тем более что в первые же дни формирования отряда в нем могут оказаться бывшие офицеры, чином повыше меня.

— До подполковника я смогу повысить вас собственной волей. Имею на то полномочия генерала Семенова.

— Буду весьма признателен.

— Считайте, что уже сделал это, господин подполковник. Завтра объявлю это в форме приказа. Ну а дальше будете поступать, как принято в любой предоставленной самой себе армии. Создадите военный совет, который вправе определять воинские звания всех, в том числе и командующего. В Добрармии Деникина в генералы, как известно, производили не по соизволению царя.

При очередной вспышке молнии Курбатов видел, как Иволгин привалился спиной к стене хижины, и лицо его озарилось багровой улыбкой.

«А ведь лицо этого человека действительно озарено багровой улыбкой… Бонапарта», — поймал себя на этой мысли Курбатов.

Как только ливень прекратился, подполковник поднял группу и увел ее в горы. Слишком долгое отсутствие милиционеров, отправившихся на задержание вооруженного бандита, не могло не вызвать опасения, что с ними что-то приключилось.

Лишь в последний раз, уже с вершины перевала, взглянув на лесную хижину, Курбатов вдруг нашел определение того, что же всех их, диверсантов группы маньчжурских стрелков, на самом деле роднит. Решение оказалось до банальности простым — гибель! Неминуемая гибель, — вот что у них осталось общего!

На небольшой станции неподалеку от Читы Курбатов остановил неуклюжего, истощенного с виду солдатика, спешившего с двумя котелками кипятка к воинскому эшелону. Паровоз уже стоял под парами, и солдат, очевидно, боясь опоздать, тем не менее застигнутый врасплох окриком капитана, остановился и, сжавшись от страха, замер прямо посреди колеи, словно пойманный дезертир.

— Вы из этого эшелона?

— Так точно, — едва слышно пролепетал он побледневшими губами. Перед ним стояли два офицера и несколько рослых крепких солдат. Холеные и суровые, они, возможно, показались рядовому «особистами» или «смершовцами».

— Почему не представились?

— Красноармеец Кичин.

Курбатов прошелся взглядом по обвисшей форме солдата с поистертыми локтями и коленками, запыленным, давно не знавшим гуталина, сапогам. Отчего Кичин окончательно сник и словно бы врос в землю вместе со шпалой, на которой стоял.