Владимир Мильчаков - Повести и рассказы

Лосев поднялся со стула и подошел к врачу.

— Скажите, товарищ, есть ли какая-либо возможность хотя бы на минуту вернуть раненому сознание?

— Никакой! — развел руками врач. — Слепое ранение черепа, проникающее в мозг. Кроме того, уже наступила агония. Если бы его доставили к нам хотя бы на час-два раньше…

Переглянувшись, Лосев и Черкасов попрощались и вышли из палаты. По коридору несколько минут шли молча.

— Кто он такой? — заговорил Лосев, когда друзья вошли в комнату подполковника.

— Полностью, понимаешь, еще не установили, — пожал плечами Черкасов. — Звание у него немалое: что-то вреде генерала и к тому же эсэсовского, но из новоиспеченных. И притом какой-то странный этот самый без пяти минут генерал. Он, по-моему, химик или физик.

— Да-а? — вопросительно протянул Лосев.

— Да, да! — подтвердил Черкасов. — У меня есть подозрение, не родственник ли он маршалу фон Бломбергу. Хотя… Бломбергов в Германии — как у нас Петровых. К утру установим все данные полностью.

— А что за альбом обнаружен в его чемодане? — спросил Лосев, усаживаясь на табуретку.

— Альбом интересный. Этому Бломбергу, видимо, здорово доверяют заправилы Германии. В альбоме есть фотографии, на которых Бломберг снят и с Гитлером и с Гиммлером.

— Это, пожалуй, интересно, хотя и не самое главное, — словно размышляя вслух, заговорил Лосев. — А пейзажные снимки в альбоме есть?

— Специально пейзажных мало. Фотографий женщин, снятых на фоне природы, много.

— Очень хорошо, — довольно потер руки Лосев. — Знаешь что, Сеня? Можно будет к утру приготовить мне запись бреда, письма и альбом?

Черкасов рассмеялся:

— К утру? Да ты, дружище, спятил. — Подполковник подошел к окну и отвернул светомаскировочный занавес. На улице было светло, солнечный диск поднимался над омытой ливнем землей. — К утру, понимавши, никак не могу. Разве к завтрашнему…

— Что ты! — даже привскочил на табуретке Лосев. — К завтрашнему нельзя. Ведь генерал дал на подготовку только семьдесят два часа.

Подполковник подошел и сел рядом с Лосевым.

— Вот что, товарищ гвардии майор, — заговорил он строго, в то время, как глаза его смеялись. — Как старший по званию и ответственный за организацию твоей экскурсии приказываю поехать и немедленно лечь спать. Спать до… — Черкасов взглянул на ручные часы, — до восемнадцати ноль-ноль. Без разговоров, — погрозил он кулаком, видя, что Лосев хочет протестовать. — Когда материалы будут готовы, сам разбужу.

Видя, что возражать бесполезно, Лосев поднялся и стал надевать шинель. Черкасов, не двигаясь с места, смотрел на него ласково, по-отечески. Когда Лосев, уже затянув ремень, надел фуражку, Черкасов вдруг соскочил с табуретки, побежал к майору, обнял за талию и, заглядывая снизу вверх ему в глаза, таинственно зашептал:

— Эх, Колька, какую я тебе переброску к фашистам в тыл придумал! И генерал утвердил. Слова не сказал. Пальчики оближешь. — Отступив на шаг, он вдруг строго спросил: — Ты самолетом-то управлять не разучился?

— Думаю, нет. А что? — удивился Лосев.

— А если придется вести тяжелый? Двухмоторный?

— И двухмоторный поведу. А что?

— Ничего. Приказываю ехать и спать до моего прихода. Выполняйте приказание, гвардии майор Лосев.

— Есть выполнять приказание! — с подчеркнутой четкостью откозырял Лосев. — Поеду спать, но после сна я злой бываю. Не будут готовы материалы — съем тебя без остатка, с петлицами и даже с сапогами, — свирепо прорычал Лосев, — не посмотрю, что ты подполковник. Учти это, Сеня. Пожалей свою молодость.

К станции Зегер подходил товарный эшелон. Двери вагонов были задвинуты, и запоры закручены толстой проволокой. Каждый третий вагон был тормозной. На тормозных площадках стояли пулеметы, и дежурили эсэсовцы. Груз, запертый в вагонах, охранялся бдительно — можно было подумать, что в этом эшелоне перевозится весь золотой запас Германии.

Однако в вагонах перевозилось не золото и не товары. Когда поезд останавливался на станциях, сквозь стенки вагонов можно было расслышать приглушенные стоны и слабые крики. Иногда на остановках запертые в вагонах люди начинали стучать в двери. Тогда ближайший эсэсовец расстегивал черную лакированную кобуру, вытаскивал тяжелый вороненый пистолет, не целясь, стрелял в вагон и даже не интересовался результатами выстрела.

В эшелоне уже третий день без пищи и воды изнывали люди. Набитые, в полном смысле слова, как сельди в бочке, они не могли ни лечь, ни даже сесть. Они могли только стоять, стоять в ужасном строю, где живой был прижат к уже умершему и не имел возможности освободиться от близости мертвеца.

В самом дальнем углу одной из этих тюремных камер на колесах томилось несколько девушек. Притиснутые к жесткой стенке вагона, измученные жаждой и голодом, девушки все же находились в несколько лучшем положении, чем остальные их товарищи. Металлический лист верхнего люка над головами девушек был сильно погнут и неплотно прилегал в пазах. Оставалась щель всего в два пальца, но и это было уже облегчением. При движении эшелона в щель врывались струйки свежего воздуха, особенно когда, идя под уклон, паровоз набирал скорость. Кроме того, сквозь узкую щель можно было увидеть кусочек неба, пусть даже серого, пасмурного неба.

Привлекал этот угол еще и тем, что здесь, в стенке вагона, на уровне глаза человека, из доски выпал сучок. Через это крошечное отверстие узники могли выглянуть в мир людей, не запертых в вагоны для скота.

Девушки по очереди дежурили у отверстия, с трудом меняясь местами. Все они говорили по-французски и по-немецки. Белокурые или русые, они почти все с самого рождения были бельгийскими подданными. Были. Сейчас они на территории фашистской Германии и называются одним коротким словом «юде» — еврей.

— Что там видно, Марта? — обратилась одна из девушек к подруге, занимавшей место у отверстия.

— Подъезжаем к станции, — отозвалась Марта. — Виден какой-то городок.

Замолчали. В товарном вагоне, переполненном измученными до последней степени людьми, было относительно тихо. Заключенные знали, что они обречены, что избавления ждать неоткуда, просить или умолять о помощи некого. Лязг буферных тарелок, перестук вагонных колес, скрип разболтанных стоек заглушали бред умирающих, негромкие стоны измученных людей.

— Ты ведь здешняя, Грета! — снова заговорила девушка. — Куда мы сейчас приехали?

— По-моему, это Зегер, — отозвалась Грета, высокая, стройная блондинка.

Густые, редкого серебристого отлива волосы Греты были заплетены в две толстые косы и обвиты вокруг головы. Все невзгоды и лишения не смогли уничтожить или хотя бы обесцветить красоту девушки. Грета даже сейчас была исключительно красива — с гордо поднятой головой, и тонкими чертами лица и четко очерченным волевым ртом. Большие синие глаза с золотистыми искорками смотрели внимательно и строго. Поддерживая ослабевшую подругу, Грета повторила: