Владимир Мильчаков - Повести и рассказы

Нынешний хозяин пивной, дядюшка Клотце, был правнуком того самого Ганса Альберта Клотце, который сто пятьдесят лет назад первым встал за эту стойку в день открытия «Золотого быка». Правнук представлял собою живую копию прадеда, настоящего немца, имевшего сто двадцать килограммов чистого веса. Об этом убедительно говорил старинный, писанный маслом портрет основателя «Золотого быка», висевший на стене за стойкой, как раз над головой нынешнего дядюшки Клотце.

Заведение «Золотой бык» было самым солидным в Борнбурге, с прочной репутацией и обширным кругом постоянной клиентуры.

Многие из посетителей заведения дядюшки Клотце могли бы неопровержимо доказать, что когда сто пятьдесят лет назад «Золотой бык» впервые открыл свои гостеприимные двери, именно их прадеды были первыми, принявшими из рук основателя пивные кружки, наполненные чудесным темно-коричневого цвета пивом.

Постоянные посетители пивной и сейчас сидели на тех самых местах, на которых раньше сидели их отцы, деды и прадеды. Большинство посетителей имело в «Золотом быке» свои постоянные кружки. На широкой полке за стойкой эти кружки занимали каждая давно определенное место. Когда входил такой посетитель, дядюшка Клотце даже не поднимал глаз на полку с кружками. Он просто протягивал руку и, не глядя, безошибочно брал именно ту кружку, которая требовалась.

Но за последние годы этот обычай стал нарушаться. Все реже и реже коренные жители города входили в гостеприимные двери «Золотого быка». Многие кружки целыми годами стояли без употребления на полке, и рука дядюшки Клотце не протягивалась за ними. Иногда тучный хозяин «Золотого быка» снимал с полки какую-нибудь из давно не употреблявшихся кружек, рассматривал ее с мрачным сожалением и, тяжело вздохнув, прятал под стойку. Это означало, что еще одного из постоянных клиентов заведения нет в живых. Это означало, что еще одного любителя пива закопала похоронная команда войск фюрера в непокорную землю Украины или Белоруссии или в горячие африканские пески.

Однако зал «Золотого быка» не пустовал и в военное время. Хотя большинство мужчин маленького города ушло на фронт, столики в «Золотом быке» всегда были заняты. Две племянницы дядюшки Клотце, исполнявшие обязанности официанток, не сидели сложа руки. Офицеры — а их в городе почему-то особенно много появилось за последнее время — занимали места, на которых раньше сидели мирные горожане.

В этот уже по-летнему теплый вечер в «Золотом быке» не осталось ни одного свободного столика. Обе племянницы дядюшки Клотце сбились с ног. Ежеминутно то с того, то с другого конца зала раздавалось нетерпеливое:

— Фрейлин! Еще по кружке!

— Фрейлин! Повторите!

Больше всего пива требовалось на самый дальний столик в правом углу зала.

Здесь сидели два молодых офицера. Один из них — высокий эсэсовец с красивым туповатым лицом — почти безостановочно пил пиво кружку за кружкой. В перерывах между кружками он погружался в мрачную задумчивость. Опершись подбородком о ладонь, эсэсовец на минуту застывал неподвижно и вдруг, резко вскинув голову, оглядывал зал, словно хотел разыскать кого-либо из знакомых. Не найдя никого, он тянулся за очередной кружкой, залпом выпивал ее и снова задумывался.

Против него, оберегая правую, вытянутую под столом ногу, сидел широкоплечий светловолосый офицер в форме капитана танковых войск СС. Изредка танкист морщился от боли, осторожно передвигал вытянутую ногу и поглаживал ее выше колена. К столу была прислонена толстая палка-дубинка с массивным серебряным набалдашником, изображавшим добродушную физиономию носатого толстогубого турка в феске.

Пива танкист пил значительно меньше, зато в каждую кружку вливал солидную дозу коньяка из плоской карманной фляги. Но этот чудовищный коктейль не оказывал на капитана заметного действия. Влив в себя очередную порцию, танкист откидывался на спинку стула и старательно облизывал губы. Видно было, что он очень доволен и пивом, и коньяком, и окружающей обстановкой. Только приступы боли в раненой ноге время от времени нарушали благодушное настроение фашиста, заставляли его болезненно морщиться и сквозь зубы бормотать ругательства.

Уже больше получаса офицеры сидели за одним столом, но разговор не налаживался.

Получив свежую кружку пива, танкист отпил из нес несколько глотков, затем открыл фляжку и щедро восполнил убыль коньяком.

Эсэсовец уже помутившимся взглядом молча следил, как коричневая жидкость льется в кружку из узкого горлышка фляжки.

— Коньяк? Не крепко будет? — пьяно мотнув головой, спросил он.

— Пустяки, — снисходительным тоном ответил танкист. — Коньяк прекрасный. Освежает.

Эсэсовец удивленно вскинул глаза на собеседника.

— Освежает? Черта с два. От такого освежения ошалеть можно.

— Не хотите ли? Попробуйте! — протянул фляжку танкист.

Эсэсовец испуганно замотал головой.

— Нет, нет! Ну его к черту! Еще свалишься. И так голова кругом идет.

— С чего это? Если не угрожает Восточный фронт, то все остальное — пустяки. А вот ежели законопатят на Восточный, тогда другое дело. Тогда и голова может закружиться.

— Давно оттуда?

— С фронта четвертый месяц, а из госпиталя только вторую неделю.

— Надолго?

— На два месяца. Затем комиссия и, по всей вероятности… фюйть! — танкист большим пальцем правой руки изобразил это «фюйть» в виде какой-то волнистой кривой, воображаемое продолжение которой уходило в небо. Эсэсовец понимающе мотнул головой.

С минуту молчали.

— Погано там? — полушепотом спросил эсэсовец, наклоняясь к собеседнику через стол.

Танкист, посмотрев на него оценивающим взглядом, неторопливо ответил:

— Как сказать! Не везде. Вообще, можно устроиться, если наверху дружки найдутся. В самом пекле, конечно, отвратительно. Русские дерутся отчаянно. Сами не сдаются и нам пощады не дают. Мне не везет. Все время в первом эшелоне. Третье ранение за два года.

Эсэсовец завистливо уставился на два Железных креста и медаль за зиму 1941—1942 годов на Восточном фронте, украшавшие грудь танкиста.

— Зато, гляди… Две цацки навесили… Это, брат… — и вдруг с пьяной откровенностью, наклонившись еще ближе к собеседнику, зашептал: — А ты думаешь, здесь у нас весело? Только что штыковых не бывает, а так… — он махнул рукой. — Бомбить бомбят и стрельбы сколько угодно… Я вот сегодня днем своего школьного товарища расстрелял. До войны рядом жили.

Вытолкнув из себя это признание, эсэсовец уставился на собеседника мутными глазами, видимо, ожидая возгласа удивления.

Но танкист без особого любопытства взглянул на него и с удовольствием отхлебнул из кружки.

— Дезертировал, наверное? — спросил он равнодушно, облизывая пену с верхней губы.