Татьяна Алексина - Террор на пороге

Если бы меня спросили, что сегодня более всего и страшней всего грозит каждому — да, каждому! — на земле, я бы ответил не задумываясь: терроризм. Террор — самое коварное и трусливое нападение: всегда из-за угла, всегда на ни в чем не повинных людей.

Случилось так, что 11 сентября 2001 года мы с женой Татьяной оказались в Нью-Йорке и стали свидетелями самого масштабного из терактов, свершенных до сей поры (что в грядущем придумают террористы — никому не ведомо!). Мы с Таней видели, как в течение долгих недель из-под земли, словно из преисподней, вырывались дым, языки пламени, а матери бродили возле руин в поисках своих детей, которых они никогда не найдут…

До тою и после террор подло атаковал мирных граждан в России, в некоторых европейских городах, токийском метро (и в московском тоже!), на знаменитом индонезийском курорте, в Кении, на Филиппинах — да и почти по всему земному шару… Ну, а на Израиль жестокость террора набрасывается с изощренной регулярностью.

Ежели «живые бомбы» мужского пола, то они уверены, что за убийства «неверных» не только прямиком попадут в рай, но и станут там обладателями гаремов, перенаселенных «девственницами». А коли «живые брмбы» пола женского, то многие из них мечтают стать достоянием тех гаремов. За убийства — в рай… Вот уж дьявольски извращенная, патологичная психология!.. Матери убийц-самоубийц подчас вещают, что гордятся взорвавшими себя сыновьями и дочерьми и при этом, случается, удовлетворенно, а то и ликующе улыбаются.

Началось сражение не между странами, а между истинной цивилизацией и мракобесием, кое стремится загнать человечество — стало быть, и каждого из нас — даже не в средневековье, а в какие-то уж вовсе допотопные времена.

Один из самых дьявольски циничных терактов был осуществлен возле тель-авивской дискотеки, куда пришли отдохнуть подростки и дети. Они были взорваны 1 июня 2001 года, то есть в международный день защиты детей. Это как бы предваряло И сентября. Но человечество в тот первый летний день не содрогнулось. Привыкание к кошмару — самое опасное, ибо это его, кошмар, поощряет!

В разных странах матери — верные святому предназначению материнства! — в результате терактов с содроганием «опознают» (какой ужасающий термин!) своих детей в моргах или склоняются над их больничными постелями, вознося к Небу моления о спасении. И мне вспоминаются стихи молодого поэта Бориса Лебедева, который, провидя свою судьбу (он ушел из жизни совсем молодым), написал о матери, сидящей возле неизлечимо больного сына:

Почему я пишу обо всем этом? Потому что новеллы, которые вобрала в себя эта книга, документально повествуют о фактах злодеяний террора. Хотя есть в сборнике и рассказы о любви, о семейных отношениях, и даже юмористическая новелла, ибо жизнь продолжается…

Особое место занимают в книге воспоминания моей жены Татьяны Алексиной. Будучи уже опубликованными в разных странах, они заслужили высокую оценку взыскательных литературоведов, критиков и читателей. Многочисленные письма свидетельствуют о том, что «Строки прощаний…» заставили многие сердца сжаться от боли, а то и содрогнуться. Пересказывать эти воспоминания невозможно — их надо прочесть…

В детстве его обозвали «маменькиным сынком». Прозвища приклеиваются так прочно, что не отдерешь, не избавишься. И тогда, чтобы он не расстраивался и не плакал, мать растолковала ему, что «маменька» — это очень доброе слово, а потому нередко матерей называют маменьками даже в романах великих писателей. Она пояснила, что «сынок» — тоже слово ласкательное, а что сочетание этих двух слов тем более звучит нежно и благородно. Но великих писателей читали все реже, а над нежностями, ласкательностями, как и над чужими слезами, насмехались все чаще.

Не вопреки, не нарочно, а как-то само собою так получилось, что он и стал именовать маму маменькой, а она, соответственно, стала называть сына — сынком. Посторонним это казалось смешной старомодностью.

Впрочем, у сынка в его юную пору находили немало и других непонятностей: кроме русского, он зачем-то овладел еще двумя языками; чересчур сокрушался по поводу терактов и землетрясений, происходивших где-то вдали, кормил во дворе бездомных щенков и кошек… Последнее обстоятельство вызывало не только удивление, но и резкий протест: «Их бы надо топить, а он приваживает!»

— Болван, — сказал о нем кто-то.

Поначалу сынок обиделся. Но маменька объяснила ему, что болван — это значит идиот, а идиотом считали весьма положительного героя в творении бессмертного классика. Однако бессмертных не только читали все меньше, но с ними и не соглашались все больше: сентиментальничают, расслабляют своих наивных поклонников.

Сынка-то маменька утешала, но оскорбителям давала отпор: иногда словесно, а иногда и физически. Тем более что защищаться он сам не умел, а папеньки в их семье не было. То есть некогда он, разумеется, был… И случилось, что как-то раз отшлепал сына — не сильнее, чем шлепают всех остальных детей. Но маменька заявила, что «с садистом и эгоистом жить не желает». И, несмотря на все стенания и мольбы супруга, осуществила развод. Вероятно, то был лишь повод: делить сына с кем бы то ни было она не считала возможным.

Стать его папеньками проявляли желание многие… Чтобы сделаться мужьями его маменьки. Но она те намерения отвергала и не желала верить навязчивым комплиментам, признаниям, чтобы не вползал в душу вопрос: «А не глупо ли игнорировать свои, столь заметные мужчинам, достоинства?»

Со временем сынок стал интересоваться:

— Ты осталась одна из-за меня?

И всякий раз она отвечала:

— Как «одна»? Разве ты не со мной?

Это в какой-то мере успокаивало его совесть.

При ее женской соблазнительности, полностью абстрагироваться от которой все-таки было сложно, маменька маниакально уверилась в том, что жизнь ее может быть отдана выполнению лишь одного долга, а именно — материнского… Ни на какое другое предназначение у нее бы и времени не хватило. Утром она отводила сынка в музыкальную школу для особо одаренных детей, потом пять или шесть часов высиживала там в ожидании своего юного дарования (вдруг зачем-то ему понадобится!). Правда, ни разу такая чрезвычайная надобность не возникла, но она все равно была начеку… Будучи искусной вязальщицей, она склонялась в музыкальном коридоре над грядущими чужими нарядами. А себе самой преподносила скромнейшие одеяния: и без нарядов-то едва отбивалась от поклонений, кои именовала приставаниями.