Арно Зурмински - Отечество без отцов

— Ты весь наряд помнешь.

Не хватало только цветов. Начало мая было для них не самым благоприятным временем. Через два месяца он нарвал бы роз, но кто знает, что будет через два месяца? Поэтому он ждал с букетиком ландышей, которые Дорхен, надо признаться, сорвала без спроса в господском парке.

Эрика стояла перед ним и ежилась от свежего ветра, который дул с озера.

— Вы все в черном, — прошептала она.

Действительно, пролетка была черного цвета, лошадь — вороной масти, кучер имел черную накидку, а жених сменил свою серую военную форму на отцовский черный костюм.

— Ты единственный лучик света, — сказал Роберт Розен.

Дорхен помогла невесте сесть в пролетку, после чего сама расположилась рядом с кучером. В своем красном платье она также ярко смотрелась.

Фотоаппарат, которым муж Ингеборг, военный финансист, снимал прекрасные соборы Франции, запечатлел выезд свадебной процессии.

Впереди следовала пролетка, сопровождаемая повозками, украшенными березовыми ветками. Так, дребезжа колесами, ехали они по деревне. Из окон их приветствовали женщины и дети.

На выезде из господского поместья им навстречу попались русские пленные, направлявшиеся на работы в болото. Охранник остановил их, отдал честь, снял винтовку и салютовал выстрелом по верхушкам деревьев. Пленные засмеялись. Миша затянул песню, остальные подхватили. Это, видимо, был русский вариант здравицы с пожеланиями процветания, богатого на детей семейства, счастья и долгих лет жизни. То есть того, о чем обычно поется на свадьбе.

— Все же они доброжелательные люди, — прошептала Эрика.

На лугах стояли журавли. Косяк гусей летел над ними на северо-восток, по направлению к неведомым для них военным фронтам. Солнце, все еще скрывалось за тучами, но, судя по всему, день обещал быть чудесным.

На шоссе кони пустились в галоп, от ветра Эрика вновь стала мерзнуть. Он снял с себя пиджак и накинул ей на плечи.

— Теперь, Эрика, ты тоже в черном, — с удивлением сказал он.

— Если ты в белой рубашке так и будешь ехать до города, то накличешь на себя смерть, — ответила она.

Так как он ничего не ответил на это, то она спросила:

— Ты снова думаешь о России?

Он покачал головой.

— По крайней мере, пусть хотя бы сегодня не будет России, — попросила она.

Они стали говорить о детях.

— Вначале должен наступить мир, — сказал он.

— Да, мир — это было бы здорово, — прошептала она.

Навстречу им показался военный автомобиль, кучер предусмотрительно остановился, подошел к лошадям, чтобы успокоить их. Когда водитель увидел новобрачных, то нажал на клаксон, от чего лошади по-настоящему испугались.

Еще до того, как они въехали в город, из-за облаков выглянуло солнце, теперь Эрика уже не мерзла. Первая остановка была у ратуши, где на верхнем этаже в своем кабинете сидел чиновник загса Пёнтек, маленький человечек, запихнувший себя в коричневую униформу.

— Я полагаю, Вы являетесь солдатом, господин жених, — прозвучали его первые слова.

Жених вынужден был объяснить, почему он явился в черном. Сердечным желанием его матери было видеть сына в костюме покойного отца.

— Ничто не заменит военную форму защитного цвета, — настаивал маленький Пёнтек.

Затем последовала обычная процедура. Вопросы и ответы, напоминание о необходимости вести здоровый образ жизни. В этот момент мысли жениха перенеслись в Россию, завшивленную и утонувшую в грязи, и вернулись лишь после того, как Пёнтек заговорил о том, что производство детей является насущной задачей немецких мужчин и женщин.

В то время как Эрика краснела при упоминании о самой главной задаче, он думал:

— Вначале должен наступить мир.

С башни в их честь начали звонить колокола. В качестве подарка от фюрера Пёнтек вручил книгу «Майн кампф», к ней блокнотик с добропорядочными немецкими именами на случай, если вскоре появится ребенок. Он проводил молодую пару до дверей.

— От чего умер Ваш отец? — спросил Пёнтек, прощаясь.

— Он участвовал в Мировой войне, — ответил Роберт Розен. — В последней битве на реке Сомме отравился газами. После чего долгие годы страдал от этого и умер, когда ему было лишь сорок восемь лет.

— Годится, — удовлетворился этим объяснением человек в коричневой форме и попрощался немецким, то есть нацистским приветствием.

Перед церковью собралось много людей, которых на улицу привело любопытство. Они образовали живую цепь. Когда молодые входили в храм Господний, заиграл орган. Эрика мерзла. Церковная община запела, молодые молчали. Они не слышали слов священника. Его речь заглушалась словами песнопения: «Когда мы живем, то живем для Господа, когда мы умираем, то умираем для Господа…». На крыше церкви ворковали голуби. В господском парке ухала сова, которой не спалось… «Тогда возьми мои руки…» Это была не церковная, а заупокойная песня. Кто и чьи руки должен был брать и провожать в последний путь? Такие песни следовало бы запретить в военное время.

Наконец-то удалось выбраться на залитую солнечным светом улицу. Лишь теперь Роберт Розен увидел, как расцвели каштаны на площади перед церковью.

Шарманщик играл «Почему ты плачешь, прелестная жена садовника…».

Какие причины были на то, чтобы плакать?

Оба мальчика, все еще в белых гольфах разбрасывали бумажные цветы. Ингеборг повесила невесте на шею янтарное ожерелье.

— Доставлено прямо из Пальмникена, [56] Ныне поселок Янтарный в Калининградской области. — сказала она. Действительно, кёнигсбержцы были намного ближе к украшениям из янтаря, чем вся остальная часть восточной провинции рейха.

Для группового фотоснимка все собрались под цветущими каштанами. Ингеборг позаботилась о том, чтобы новобрачные оказались в центре, а ее мальчишки стояли у них по бокам.

Путь домой казался бесконечным. Лошади, не торопясь, трусили через леса и луга, потому что молодожены должны были прибыть последними, чтобы остальные могли их достойно встретить.

Перед подвангенским трактиром вновь собралась толпа. Хозяин заведения вышел к ним с хлебом и солью, бутылка со спиртным была пущена по кругу. Старый Захариас играл на кларнете, из открытого окна верхнего этажа кто-то пел несвязно на диалекте: «Бродяга умер, бродяга умер, а затем оказался в могиле».

Еда и напитки вновь были на первом месте. Для невесты и жениха поставили два стула в обрамлении еловых венков, ветки березы украшали все четыре угла трактирного зала. На столе мерцали пламенем свечи, вставленные в жестяные плошки. Фюрер висел в портретном изображении на стене за молодоженами, подперев бок левой рукой и, выступая, таким образом, в качестве свидетеля акта бракосочетания.

Матушка Берта говорила о том, что они празднуют свадьбу совсем, как в мирное время. Если бы кто-нибудь залез под стол, то увидел бы, как прогнулись доски пола от обилия яств. Всего было в достатке, по кругу пошло даже итальянское вино, купленное в городе из-под полы. Италию сменила домашняя смородиновка и крепкий медовый самогон, в приготовление которого внесли свою лепту пчелы Коссака. Невесте было отказано в сливовом компоте и чернике с сахаром и молоком, чтобы не замарать ее прекрасное платье. Когда пиршество было в самом разгаре, под фотографией фюрера выстроились мальчики Ингеборг и пропели молодоженам песенку про Эрику: