Эдуард Володарский - Штрафбат

Когда стали видны позиции штрафного батальона, Твердохлебов вдруг спросил:

— Тебя на беседы майор из особого отдела Харченко не вызывал?

— Нет.

— Ни разу не вызывал? — недоверчиво покосился Твердохлебов.

— Честное слово, нет. — Шутов взгляда не отводил, прямо смотрел в глаза комбату.

— Если вызовет, смотри, держи язык за зубами, понял?

— Понял, товарищ комбат. Все понял, — дрогнувшим голосом ответил Шутов.

— Поздновато ты понимать начал… — Твердохлебов помолчал, после паузы добавил: — Ты извини, Степан, накричал на тебя, руки распустил… нехорошо…

В блиндаже Твердохлебова резко зазвонил проводной телефон. Твердохлебов едва успел взять с телефонного ящика и приложить к уху трубку, как услышал рокочущий бас комдива Лыкова.

— Твердохлебов! Принимай пополнение!

— Благодарю, гражданин генерал. Наконец-то вспомнили о моих мольбах, — шутливо сказал Твердохлебов.

— В штабе армии вспомнили о моих просьбах, — уточнил Лыков. — А то у тебя людей скоро вовсе не останется.

— Нас мало, но мы в тельняшках, — снова пошутил Твердохлебов.

— Завтра у вас тяжелый день будет, — сказал Лыков.

— Да когда у нас легкие-то были?

— Не подкачай. — И генерал положил трубку.

— На тоби, убоже, шо мени не гоже, — проговорил Антип Глымов, сидевший вместе с Федором Баукиным за столом.

— Помнится, и ты был таким же «мени не гоже», — усмехнулся Твердохлебов.

— Я-то был, а ты и посейчас «убоже», — ответил Глымов.

Твердохлебов только рукой махнул и пошел знакомиться с пополнением. Он шел вдоль строя вновь прибывших, вглядывался в лица. Иногда останавливался, спрашивал:

— Фамилия?

— Рубашкин Андрей, гражданин комбат.

— Товарищ комбат, — поправил Твердохлебов.

— Виноват. Товарищ комбат.

— За что сидел?

— Под судом не был. Бывший лейтенант Красной Армии, командовал ротой сто сорок первого стрелкового полка — бойко отвечал Рубашкин. — Во время драки убил товарища лейтенанта Федорова. Трибунал определил штрафбат.

— За что убил-то?

— Случайно получилось, товарищ комбат… по пьяному делу…

Твердохлебов пошел дальше, через несколько шагов опять остановился:

— Фамилия?

— Светличный Рудик… то есть Родион.

— За что сидел, Родион? Или тоже бывший лейтенант?

— Никак нет, товарищ комбат. Работал представителем ЦК партии на заводе «Шарикоподшипник». Статья пятьдесят восьмая, пункт Б. Террор и антисоветская пропаганда. Вызвался добровольцем в штрафной батальон.

— Думаешь, тут будет легче?

— Не думаю, товарищ комбат.

— Ну, смотри… Чтоб мне не пришлось второй раз про это спрашивать, — тяжело выговорил Твердохлебов и двинулся дальше. Опять остановился, глянул на чернявого, сутулого парня с копной курчавых волос:

— Твоя как фамилия?

— Цукерман Савелий, товарищ комбат.

— Ты за что? Работал где?

— Бывший младший сержант двести третьего стрелкового полка гвардейской сто семьдесят четвертой стрелковой дивизии. Трибунал присудил штрафбат, — глядя в сторону, нехотя ответил Цукерман.

— За что?

— Офицера избил… капитана… — так же нехотя ответил Цукерман.

— За что? — опять спросил Твердохлебов.

— Ну… там… подрались, в общем… — неразборчиво забормотал Цукерман.

— За что, спрашиваю, избил офицера? — уже раздраженно переспросил Твердохлебов.

— Он меня… жидом назвал… — громко и отчетливо произнес Цукерман.

— К-как назвал? Жидом? — оторопел Твердохлебов.

— Так точно, товарищ комбат.

— А капитану что присудили? — спросил Твердохлебов, нахмурившись.

— Не знаю… Ребята говорили, тоже разжаловали… — пожал плечами Цукерман. — Может, штрафбат тоже определили… а может, еще что…

— Ну, ты это, Цукерман… ты если его встретишь, сразу с кулаками-то на него не кидайся. — Твердохлебов задумался, вздохнул. — Хотя в былые-то времена… люди стрелялись за оскорбление личности. А теперь обзываем друг дружку почем зря — как с гуся вода.

— А мне председатель трибунала говорил: чего ты с кулаками сразу полез? Ну, обозвал человек сгоряча, а ты его бить сразу… офицера… Вроде прав я таких не имею, — бормотал Цукерман.

— Это смотря как обозвать, — усмехнулся Твердохлебов. — Вот скажи я, к примеру, Микоян — черножопый армяшка, что мне за это будет?

— Если никто не стукнет, ничего не будет, — усмехнулся в ответ Цукерман.

— Тоже верно… А тебе что за это будет, если я стукну?

— Я таких слов никогда не скажу, — опустил голову Цукерман.

— Н-да-а… И сильно ты его избил?

— Четыре ребра поломал… и челюсть.

— Ого… — сухо улыбнулся Твердохлебов. — На вид щуплый, а вот поди ж ты… — Покачал головой и пошел дальше…

Артиллерия работала на совесть — над немецкой линией обороны метались огненные сполохи взрывов, содрогалась земля, черные от взрывов облака плыли, застилая небо.

Штрафники набились в окопы, приготовившись к атаке, вглядывались вдаль, где на самом горизонте рвались на немецких позициях наши снаряды.

Леха Стира, закинув автомат за спину, машинально тасовал колоду, время от времени выдергивал карту, переворачивал, смотрел, что именно вытащил. Вышла пиковая дама. Леха поморщился, снова стал тасовать, глядя поверх бруствера на горизонт. Снова выдернул из колоды карту, глянул. Опять пиковая дама.

— Че ты ко мне привязалась? — пробормотал Леха, и длинными нервными пальцами картежного шулера еще раз перемешал потрепанную колоду.

Штрафники смотрели, как работает наша артиллерия, переговаривались:

— Видал, справа как густо взрывы ложатся. А напротив нас — реденько, это почему так?

— А потому что нам и артподготовки не надо — наши души никто не считает.

— Во-во, сколько нашего брата поляжет — никто и считать не будет.

— Это понятно — за людей они нас давно не считают, только артиллеристы, гады, могли бы равномерно стрелять-то. Что им, жалко, что ли, если равномерно по всем немецким окопам?

— Видать, такой приказ им был…

— А хорошо долбают, а? Любо-дорого, до вечера смотрел бы!

— До вечера у них снарядов не хватит.

— Еще минут пяток, и комбат «в атаку» заорет.

— Э-эх, спиртяшки бы кружечку…

— У фрицев шнапсом разживемся. Добежать бы только…

— А он тебя в окопе со стаканом шнапса встречать будет, — с нервным смехом последовал ответ.

Леха Стира все тасовал карты, вытащил не глядя, перевернул, и снова глянула на него дама пик печальными глазами.

— Да че ты прилипла, в самом деле! — уже зло выругался Леха.

Внезапно грохот артиллерийских батарей смолк. Тишина показалась звенящей. Штрафники зашевелились, снимали автоматы и винтовки с плеч, передергивали затворы.

Твердохлебов первым вспрыгнул на бруствер, выпрямился, вскинул вверх руку: