Эдуард Володарский - Штрафбат

— Ежели живой останусь, хочешь, к тебе вернусь? Ты только сразу не говори ничего, ты подумай, Катерина… до утра времени много…

— Да на что я тебе сдалась-то, Антипушка? — из глубины комнаты ответила Катерина. — Да еще с девкой малой. Ты, видать, привык в одиночку жить, а теперь и вовсе твое дело солдатское: жив будешь али нет — это уж как Господь рассудит.

— В одиночку молодому сподручно, а когда годов полный мешок наберется, поневоле о доме да семье думать начинаешь…

— А убьют тебя, об том не думаешь?

— Эх, Катерина, сколько раз Бога молил, чтоб убили меня, а вот поди ж ты — живой да живой…

— Не буди лихо, пока оно тихо, — ответила Катерина.

— Не-е… — слабо улыбнулся Глымов. — Видать, Господь определил мне вдоволь на земле помучиться… чтоб по самые ноздри… — Он затянулся самокруткой, вновь уставился в окно на луну, вздохнул. — Хотя, к слову сказать, куды уж больше-то?

Карандаш комдива полз по линии фронта, обозначенной на карте, вдруг остановился.

— Вот два танка обгорелых стоят. А за танками этот выступ, — говорил комдив Лыков. — Но насколько укреплен этот участок, мы не знаем. А командование требует немедленно начинать наступление в этом месте или южнее, в расположении дивизии Кулешова.

— Разведку боем, — предложил начштаба Телятников.

— Людей понапрасну гробить… — Лыков задумчиво постукивал карандашом по карте.

— Штрафбат бросить, — предложил начальник особого отдела Харченко.

— Батальон угробим, — сказал Телятников.

— На войне как на войне, — сказал Харченко. — Можно бросить батальон из полка Белянова.

— Нет, полк Белянова нужен для других дел. В целости и сохранности… Значит, так и порешим — штрафбат Твердохлебова.

Комбат Твердохлебов разглядывал в бинокль бугристую равнину с черневшими остовами двух сгоревших немецких танков, застывших метрах в полутораста от наших окопов.

— Че ты все туды глаза пялишь, комбат? Чем там поживиться можно? — спросил подошедший ротный Федор Баукин.

— Кто про что, вшивый все про баню. Начальство приказало бандуры эти захватить и оборудовать там точку обороны.

— На хрена? Нам что, здесь плохо?

— Для выравнивания всей линии обороны, — терпеливо отвечал Твердохлебов.

— А на хрена ее выравнивать? — не отставал Баукин. — Там же у фрицев наблюдатель сидит.

— А надобно, чтоб наш наблюдатель сидел. — Твердохлебов протянул бинокль Баукину. — На, сам погляди.

— Эх, на них бы заместо трактора пахать да пахать… — вздохнул Баукин, приставляя бинокль к глазам.

— Ты, я вижу, пахать собрался? — подходя, радостно заржал Светличный. — Мало тебя раскулачивали, не отбили еще охоту!

— Язык у тебя, Родя, без костей. За то небось и срок мотал, — Баукин все смотрел в бинокль.

— За что срок мотал, в личном деле записано…

— Хватит трепаться, балаболки, — оборвал Твердохлебов. — Как стемнеет, поползем эти чертовы танки брать.

— А фриц заметит? — сказал Баукин. — Надерут нам жопу — у их как раз напротив огневые точки.

— А вдруг там жратва какая? Или шнапс? — поглядел на Баукина Светличный.

— Или девки голые, — откликнулся Баукин.

— Дай-ка… — Твердохлебов отобрал бинокль, заключил: — Короче, как стемнеет — готовьтесь. Поползем… за шнапсом и за девками… Баукин, оповести свою роту.

Стемнело довольно быстро, и пятьдесят баукинских штрафников, перевалившись через бруствер окопов, поползли к танкам, хорошо видным на фоне темно-синего неба.

Осветительные ракеты регулярно взлетали с немецкой стороны, шипя и разбрызгивая искры, заливая землю призрачным желтым светом. Через минуту ударили минометы. Мины свистели в темноте, оставляя светящиеся хвосты огня, от взрывов столбами дыбилась земля.

— Положим ребят ни за что ни про что… — бормотал Твердохлебов, глядя в бинокль на поле.

— Этих положим — других пошлем, — сказал Глымов, стоявший рядом. — Нам не привыкать.

Обгоревшие танки, казавшиеся днем мертвыми, вдруг ожили — оттуда ударили пулеметы. Сиреневые вспышки трассирующих пуль полосовали землю длинными плетями. И плети эти хлестали по ползущим штрафникам, и многие замирали в нелепых позах.

Вот пулеметной очередью прошило сразу двоих. Один повернул окровавленное лицо к другому, прохрипел:

— Че ж они, не сказали, что в танках пулеметы, суки?..

— Разведку боем устроили… их бы сюда, начальничков…

А мины рвались уже в окопах штрафников, и разговаривать приходилось криком, и то и дело пригибаясь.

— Стало быть, в танках этих фрицы? — кричал Глымов, — Че ж мы ничего не знали?

— Ну не знали! Теперь что, волосы на голове рвать?! — рявкнул на него Твердохлебов и добавил уже спокойнее: — Готовь свою роту! Прорвись к позициям гадов.

— Нехай Родянский своих ведет, — огрызнулся Глымов.

— А чем его люди хуже твоих?

— Ничем. Просто раньше под огнем полягут… — Глымов сплюнул.

— Значит, через пятнадцать минут твоя рота выйдет на исходные. В атаку по моему сигналу.

— Ладно, через пятнадцать минут пойдем подыхать по твоему приказу… — И Глымов пошел по ходу сообщения.

Пулеметы и минометы били, не умолкая. Свист мин, взрывы и захлебывающаяся пулеметная стрельба сливались в страшную какофонию.

Смертельно раненный комроты Федор Баукин упал в двух шагах от обгоревших танков. С усилием поднял голову — кровь заливала лицо, мешая разглядеть ближний танк, — сжал в обессилевшей руке гранату.

— Не… не доброшу… — хрипел он, пытаясь подползти ближе и теряя последние силы. — Неужто не доброшу… твою мать… гады… — И вдруг встал.

Он стоял согнувшись, а потом двинулся к танку, качаясь из стороны в сторону. При вспышке ракеты пулеметчик увидел его сразу. Он шел, шатаясь, как пьяный, а пули одна за другой впивались в него, вырывая из телогрейки куски ваты. И уже падая, он все же бросил гранату. Граната не долетела. Она взорвалась прямо перед корпусом железного чудовища.

— Не добросил… — прошептал Баукин и уронил голову.

Глымов отправил вторую роту.

— Ползком, подельнички, только ползком, — напутствовал он бойцов. — Там трупов уже много — укрываетесь за ними. Кто повернет назад — пристрелю, будь спок. Ну, с Богом, давай!

Штрафники неохотно перелезали через бруствер и пропадали в темноте.

Они ползли меж телами погибших товарищей, вжимались в землю, зажмуриваясь, когда свист мины раздавался совсем рядом, когда пули взметали пыль.

И вот мина накрыла одного, взрыв подкинул тело, словно ватную куклу. Второго пуля ударила в голову, и он замер, закрыв голову руками. Третий лежал, скорчившись и обняв живот, и повторял как заведенный:

— Мамочка… ой, мамочка… ой, мамочка…

Ракеты взлетали пачками, и временами над полем становилось светло как днем.