Эдуард Володарский - Штрафбат

— Я скоро вернусь… это чудовищная ошибка… Не волнуйся и жди…

А третьему вспомнилась вечерняя танцплощадка, гирлянды огней, лица парней и девушек… счастливые улыбки, мерцающие глаза — у всех они были тогда лучистыми и счастливыми.

— Рио-Рита… — лился из черного динамика бравурный фокстрот.

А потом к Павлу и Тане подошел парень в кепке, надвинутой на глаза, в белой рубахе с закатанными рукавами, взял девушку за руку и потянул к себе.

— В чем дело? — придержал Павел парня.

— Ша, фраер! Она мне обещала! — Парень в кепке улыбнулся, сверкнув золотой фиксой.

— Не хочу я с тобой танцевать, отпусти! — Девушка пыталась вырвать руку, но парень держал крепко. И вокруг них незаметно образовалось кольцо из таких же парней в кепках.

— Танюха, не выпендривайся. — Парень с силой дернул ее к себе.

— Отвали от нее, — вскипел Павел и загородил собой девушку.

— Может, отойдем? — вновь осклабился парень.

Они отошли за площадку, куда смутно доставал свет гирлянд с лампочками, драка вспыхнула мгновенно. Павел был явно сильнее парня и пару раз свалил его на землю, и тогда тот выдернул из кармана складной нож, надавил кнопку, и из рукоятки выскочило длинное узкое лезвие. Наклонившись, парень бросился на Павла, и тот едва успел перехватить руку с ножом. Дружки парня стояли вокруг кольцом, мрачно наблюдали.

Уловив момент, Павел дал парню подножку, и они упали. Павел вырвал нож из руки парня и, уже с трудом понимая, что делает, в ярости ударил его ножом в грудь. И тут же отпрянул, со страхом глядя, как на левой стороне груди сквозь рубаху проступает яркое кровавое пятно…

Добровольцев-зэков выгрузили на небольшой, полуразрушенной бомбежками станции на двести километров севернее Сталинградского фронта. Теперь громыхание фронта было совсем близко — слышались даже отдельные орудийные выстрелы, взрывы снарядов и гул самолетов.

Вдоль неровного строя штрафников шел бывший майор Твердохлебов, шел медленно, вглядываясь в лица. Вдруг опустил глаза и увидел босые ноги по щиколотку в грязи.

— Чего босой-то? — спросил Твердохлебов.

— Да как-то так… — смутился мужик. — Может, тут выдадут?

— Тут дадут, во что кладут… Ты хоть лапти себе какие сооруди… — пробормотал Твердохлебов и пошел дальше. Снова остановился, посмотрел в лицо Лехи Стиры, спросил: — Статья у тебя какая?

— Сто четырнадцатая. Мошенничество, — широко улыбнулся Леха.

— Я так и подумал, — сказал Твердохлебов. Взглянул на рядом стоящего аккуратно застегнутого на все пуговицы изношенной телогрейки человека со строгим лицом, в очках, проговорил полувопросительно:

— А у вас, как я понимаю, пятьдесят восьмая?

— Так точно, — подтянувшись, ответил человек в очках.

— В каком году арестованы? Тридцать седьмой, тридцать восьмой?

— Так точно, в тридцать восьмом.

— А зовут?

— Абросимов Анатолий Павлович, школьный учитель. Преподавал алгебру и геометрию в старших классах.

— Ладно… — Твердохлебов опять пошел вдоль строя. Вдруг остановился, отступил на шаг и крикнул, указав рукой в сторону фронта:

— Слышите?! Там пушки и пулеметы стреляют! Там кровь льется рекой! Там люди гибнут! Защищают родину! Вот и вы так будете защищать! Забудьте, что было раньше! И кем вы были раньше — забудьте! Теперь на вас смотрит мать-родина! С надеждой смотрит!

Строй молчал. Люди переминались с ноги на ногу, смотрели на Твердохлебова. И тот тоже замолчал, переводя дыхание, потом добавил громко, но уже спокойно:

— Внимание, штрафники! Я ваш батальонный командир. Вы пополнение в мой батальон! Напоминаю? За невыполнение приказа — расстрел на месте! За нарушение воинской дисциплины — расстрел на месте! За проявление трусости — расстрел на месте!

Твердохлебов смолк. И тогда из строя раздался голос:

— А кроме расстрела еще чего-нибудь есть, гражданин батальонный командир?

И негромкий смешок прокатился по шеренгам. И тут же другой голос крикнул:

— Когда оружие выдадут?! Или голыми руками фашиста душить будем?!

— Оружие получите на передовой!

— А жрать когда дадут?!

— Жрать получите тоже на передовой! Батальо-о-он, смирна-а-а!! В колонну по трое! Шагом ма-а-ар-рш!

Шеренги стали неуклюже перестраиваться, зашагали совсем не в ногу.

Раскисшая от дождя дорога, со множеством размытых колей от автомобильных колес и танковых гусениц, ползла через поле к лесу, за которым все громче слышалась канонада.

Твердохлебов шел сперва впереди колонны, потом задержался, постоял, глядя, как мимо него идут лагерные добровольцы. Тяжело вышагивал вор в законе Глымов, глядя перед собой невидящими глазами и думая о чем-то своем; легко шел Леха Стира, топал гармонист Шлыков, закинув за спину обернутую дерюжкой свою бесценную гармошку, шли рядом бандиты Цыпа и Хорь, шли политические, распрямив плечи, смотрели поверх голов вдаль. Баукин… Пономаренко, который рассказывал, как у него умерла вся семья от голода… Сергунько… Точилин… и еще… и еще лица… с задубевшей бронзовой кожей, с выпирающими скулами и впалыми щеками… Что было для этих людей радостью и что горем? Что было для них жизнью, а что — смертью? Так туго и запутанно переплелись они в их судьбах, что уж и не отличить одно от другого. Сколько раз они умирали и оживали, снова умирали и снова оживали…

— Что ты нас глазами сверлишь, комбат?! — громко спросил Точилин. — На подвиги идем!

— Готовь ведро орденов!

— И водки ведро! С закусью!

— Ох мы тебе и навоюем, комбат, ох и навоюем!

И по колонне прокатился ехидный смех.

Твердохлебов улыбнулся, покачал головой и вдруг гаркнул:

— А ну, песню давай, ребятушки! Давай песню!

В колонне снова рассмеялись, потом залихватский тенор пронзительно запел:

И десятки глоток дружно подхватили:

И опять десятки глоток подхватили:

Прошли сотню-другую метров, и зазвучала новая песня, хватающая за сердце черной тоской и беспросветностью: