Евгений Юнга - Кирюша из Севастополя

Снова мигнул воспаленный зрачок фонарика, но шкиперы, повинуясь капитан-лейтенанту, вели суда к берегу.

«К-т-о м-о-ж-е-т п-л-а-в-а-т-ь, н-е ж-д-и-т-е, п-о-к-а п-о-д-о-й-д-е-м, — извещал командир отряда, — п-л-ы-в-и-т-е н-а-в-с-т-р-е-ч-у».

Всплески у берега дали понять, что сигнал разобран, но в ту же минуту над бухтой, заливая ее мертвенным светом, вспыхнули ракеты-люстры, выпущенные немцами, а с пригорков и холмов застрочили пулеметы и автоматы, гулко закашляли минометы.

Сотни голов чернели на поверхности моря; некоторые исчезали, пронзенные пулями, другие не надолго скрывались и, спустя несколько секунд, опять всплывали, но ближе к судам.

Усталые до изнеможения люди карабкались на борт сейнеров и ничком валились на палубу.

Несмотря на сплошную огненную завесу, флотилия почти вплотную подошла к берегу.

Враг не ожидал такой смелости. Огонь всех батарей и танков, сосредоточенных в окрестностях бухты Матюшенко, был перенесен на клочок берегового пространства, удерживаемый подразделениями морской пехоты, на узкий водный коридор между берегом и флотилией, на уязвимые с такого незначительного расстояния сейнера. Они дымились, во многих местах просверленные зажигательными пулями, но продолжали курсировать вдоль отмели, хотя немецкие танки уже сползали с холмов к взморью.

— Уходите! — крикнул кто-то с берега. — Еще пять минут будем прикрывать вас! Уходите немедленно!

Приходько снял фуражку.

— Прощайте, товарищи!

— Да здравствует Севастополь! — отозвались с берега.

Погасли и вновь загорелись над бухтой ракеты-люстры. Сопровождаемая свистом снарядов и гулом разрывов, флотилия, маневрируя, уходила все дальше от Северной стороны, пока не достигла спасительного поворота у Николаевского мыса.

Только там капитан-лейтенант надел фуражку и вспомнил о раненом подростке.

— Есть ли среди вас врач? — обратился он к лежащим на палубе пассажирам и, когда один из них откликнулся, попросил осмотреть Кирюшу.

Узнав, в чем дело, врач спустился в кубрик.

Сейнера успели ошвартоваться к Минной пристани. Разошлись кто куда вывезенные на них из бухты Матюшенко защитники Северной стороны.

Врач не возвращался. Не дождавшись его, командир отряда направился в кубрик. Услышав голос Кирюши, он задержался на трапе у входа.

— Не знаю, доктор, как правильно. Я еще не читал той книги, — говорил маленький моторист. — Ее мне капитан-лейтенант подарил, наш командир. Его рукою написано: «Пусть пепел Севастополя стучит в твое сердце…»

Приходько бесшумно выбрался обратно на палубу.

— Что с мальчуганом? — сдержанно спросил он, когда врач появился наверху.

— Все благополучно. Молодец паренек. Правда, потерял много крови, но сам извлек из раны осколок, еще до моего визита. Я сказал, что придется эвакуировать его, а он вдруг заявил с ненавистью, от которой, полагаю, не поздоровится немчуре: «Пепел Севастополя стучит в мое сердце». Это ведь перефразировано из «Тиля Уленшпигеля», но мальчуган настаивает, что правильнее — как он говорит, и ссылается на вас.

— И он прав! — горячо подхватил капитан-лейтенант. — Дело не в перефразировке. Для того книги и создаются, чтобы помогать нам любить и ненавидеть. Я подарил ему книгу на день рождения, потому что сегодня нашему Кирюше исполнилось пятнадцать лет. Только пятнадцать. Из них он год воюет, до сих пор неплохо, а отныне, после того как он пробежался через весь город к матери и своими глазами насмотрелся на все, что сделали фашисты с нашим Севастополем, думаю, что по-настоящему ощутил, какой силой ненависти обладает.

Капитан-лейтенант прислушался к залпам орудий.

— Немцы бомбили наши батареи день-денской, рассчитывая подавить их, — сказал он. — А вот, узнаёте?..

Он стал называть огневые точки по знакомым с первого дня осады голосам: Малахов курган, Сапун-гору, тридцать пятую батарею, кочующие зенитки, стреляющие прямой наводкой по наземным целям Северной стороны. Потрясая ночь, над гулом залпов изредка слышался мощный раскат выстрела двухсотдесятимиллиметровой пушки, бьющей с участка артиллерийского училища по скоплениям немецко-румынских войск. Ее рык звучал басовой октавой в грохоте канонады. Симфония ночного сражения гремела вокруг города. Все теснее сжималось вокруг Севастополя кольцо смерти, но он продолжал сопротивляться до последнего снаряда, до последнего патрона, верный традициям черноморской стойкости, о которой тихо пели в эту минуту краткого отдыха на стоянке матросы сейнера «СП-204»:

Тягучая песня плыла под скрип деревянных переборок. Заунывный напев ее рождал тоску:

Тусклый свет фонаря-летучки, подвешенного к верхней ступени крутого трапа, не мог рассеять теней в углах тесного помещения. Язычок пламени послушно выгибался из стороны в сторону, повторяя движения раскачиваемого зыбью судна. В неверном, колеблемом свете виднелись вдоль борта четыре койки в два яруса, на противоположной стене сверкала металлическая оправа массивных часов с морским суточным циферблатом, блестело зеркало с трещиной наискось; оно уродливо раздваивало отражение верхних коек.

Обе верхние койки были заняты: на дальней смутно темнела фигура человека, лежащего лицом к стене, на ближней к трапу облокотился на подушку погруженный в чтение книги подросток в полосатой матросской тельняшке.

Под ним, на нижней койке, рядом с узким столом, уселись два моряка в шапках и ватниках и простуженными голосами тянули песню. Один из поющих — широкоплечий и, должно быть, очень высокий ростом, потому что он почти упирался головой в настил верхней койки — подыгрывал на баяне.