Евгений Юнга - Кирюша из Севастополя

Он снял шапку и низко поклонился.

Кеба и Кирюша одновременно козырнули и, в свою очередь, сняли шапки, не надевая их и не трогаясь с места, пока одинокая фигура человека в сером ватнике и с горбом рюкзака на спине не спустилась в ближнюю балку.

Тогда рулевой нахлобучил шапку и обернулся в сторону, противоположную той, где исчез бывший шкипер.

Справа, до штормовых туч, неровной темной стеной обрамляющих горизонт, простиралось пустынное, в гребнях пены Черное море. Ни дымка, ни паруса, ни силуэта не было в нем. Вдоль извилистой береговой черты замерзшими валами зыби тянулись заросшие сухим репейником, дерезой, бурьяном и держи-деревом бугры и холмы. За ними вздымалась черно-синяя круча горы Мысхако. Напротив нее выступали из моря освещенные ранним солнцем зубцы восточного берега у входа в Цемесскую бухту, увенчанные отвесной громадой Дообского мыса, до которого обоим морякам надо было добираться через неисчислимые и неведомо какие препятствия и вражьи ловушки. Левее Мысхако, меж буграми и холмами, раскинулась заволоченная дымкой штормовой пыли, в проплешинах черных и рыжих пустырей, в желто-грязных пятнах полей неубранной, пересохшей и посеревшей от времени кукурузы бесконечная прикубанская равнина. Петляя, вело через нее в дымчатую даль шоссе, соединяющее рыбачьи поселки и местечки на пространстве от Керченского пролива и Таманского полуострова до Новороссийска, а рядом с ним лежала невидимая и единственная для рулевого и маленького моториста дорога.

Два спутника торопливо пересекли пыльное шоссе и тотчас затерялись в кукурузных полях. Бора зло раскачивала пересохшие стебли. Воздух был полон неприятного, почти металлического шелеста, которому заунывно вторил штормовой ветер, хватая за сердце и навевая безысходную тоску.

Грустный Кирюша понуро и молча шагал чуть позади рулевого. Мысли его упрямо возвращались к Федору Артемовичу.

Отвлек от них рулевой.

Кебе наскучило молчать, и он завел разговор о том, что, возможно, происходило в эту минуту на противоположном берегу бухты.

— Сейнер давно в базе. Ермаков на перевязку ушел, Андрей Петрович в моторе копается, а старшина докладывает командиру дивизиона, что не вернулись мы с тобой. Лучше вокруг бухты пробираться мимо фрицев, чем на месте Баглая быть. За тебя капитан-лейтенант его с песком продраит.

— При чем тут Баглай? — вступился за старшину Кирюша. — Разве он виноват, что шлюпку разбило?

— При том, что не имел прав пускать тебя за гребца.

— Я сам вызвался.

— Мало ли что сам. Он командир, с него и спросят. А надраят, факт, как медяшку перед годовым праздником. Может, взыскания и не дадут, но все равно каменюка будет лежать у него на душе, пока не явимся. И хорошо сделал, что не послушал Вакулина. Не жалей, что не пошел с ним. Прибавь ходу, пока на горизонте чисто. Держись ближе к дороге, на тот столб у поворота, где белая заплата. Интересно, кто ее налепил: партизаны чи фрицы?

Кирюша свернул в ту сторону, куда указал Кеба.

Вскоре они поровнялись с придорожным телефонным столбом, на котором глаза рулевого издалека заметили приклеенный лист бумаги, и, приблизясь к нему, прочли приказ, напечатанный крупными заглавными буквами. Текст приказа гласил:

«Немецкое командование предупреждает всех, что лица, обнаруженные на дороге без разрешения немецкого командования, будут наказаны через расстреливание».

— Про нас объявлено, — усмехаясь, сказал Кеба. — Понимаешь, почему ни одной души не встречаем? Кому охота на пулю нарваться!.. Вот гады! Дай-ка твой перочинный ножичек…

Маленький моторист вытащил из ножен трофейный тесак.

Кеба поддел тесаком лист с немецким приказом, сорвал со столба, швырнул наземь и растоптал в клочья.

— Не приходилось бывать в наших местах до войны? — остывая, спросил он. — На дороге, что на главной улице в Новороссийске: туда и сюда, в Анапу, в Мысхако, в Южную Озерейку, на конях и на бричках, на своих двоих и на автобусах, кому как нравилось, полно людей. Все жило, как полагается, а сейчас пустота…

— Полундра! — прервал его Кирюша, с тревогой всматриваясь в пыльное облако над дорогой за поворотом. — Вижу!

— Кого?

— Не могу разобрать.

Маленький моторист вытянул руку вперед, к лысому холму, чью вершину делила пополам желто-серая лента шоссе.

Рулевой спохватился и сильным, но мягким нажимом ладони заставил Кирюшу присесть к земле.

— Перебегай в кукурузу.

Кирюша на четвереньках переполз через полоску пустыря между шоссе и кукурузным полем и, сведя вместе несколько стеблей, осторожно приподнялся.

Тотчас его дернули за полу ватника.

— Не торчи, будто суслик на задних лапках! Ложись и замри! — прошипел рулевой.

— Узнал? — опускаясь на землю, шепнул маленький моторист.

— Вроде колонны. Фрицы маршем следуют… или кого ведут…

Наступила долгая пауза. Монотонно и скорбно шелестели над головами притаившихся моряков стебли, раскачиваемые ветром; шквалом проносилась бора, разнося повсюду едкую пыль, щекочущую ноздри.

Кирюше неудержимо захотелось чихнуть. Он с такой силой зажал нос, что на глазах выступили слезы от боли, но тут же обомлел, услышав чиханье Кебы.

Рулевой поспешно стащил шапку и уткнулся в нее.

— Идут, — прошептал маленький моторист. — Слышишь?

Со стороны дороги нарастало шарканье ног, зазвучали, приближаясь, непонятные выкрики, послышалось ленивое фырчанье автомобиля. Заглушая шелест кукурузных стеблей, оно задержалось напротив зарослей, где укрылись Кирюша и Кеба, словно автомобиль застрял на одном месте, затем начало перемещаться, постепенно удаляясь и затихая.

Оба моряка, привстав, бесшумно раздвинули стебли.

То, что увидел Кирюша, запомнилось ему навсегда.

Извиваясь в сером облаке пыли, по дороге брела несчетная толпа женщин и подростков с узелками за плечами. Головы идущих поникли. Сгорбясь от холода, опустив уши пилоток, немецкие солдаты двумя цепочками протянулись по обе стороны толпы, держа наготове черные автоматы. Замыкал печальное шествие броневик. Рыльца пулеметов его башенки были обращены на безоружных подростков и женщин.