Георгий Егоров - Книга о разведчиках

Все были возбуждены, смеялись. Разговаривали уже не шепотом. Мне тоже было весело. Почему — не знаю.

— У кого кисет близко?

— У меня уши опухли — не достать…

— Ну жмоты! Никак на чужбинку не покуришь…

Я торопливо вытянул свой кисет.

— Нате, кто там просил.

— Вот, один сознательный нашелся…

Мне уж больно хотелось быть своим среди этой шумной веселой компании. Но кисет тут же вернулся ко мне.

— На, спрячь!

Каждый стал закуривать из своего. Оказывается, у ребят была такая шутка, когда у всех хорошее настроение, выкурить у кого-нибудь весь табак, а потом не давать ему своего, подтрунивать над ним. Надо мной шутить не стали — значит, еще чужой я среди них. Не приняли меня. Я это понял потом, позже.

Взвилось несколько ракет с немецкой стороны. Ребята, со сбитыми на затылок шапками, разгоряченные, озорно глядели на ракеты.

— Давай, давай, свети… после время-то.

Меня подмывало спросить, почему же «языка»-то не взяли? Ведь близко ходил. Значит, думаю, нельзя было — они же знают, когда можно, когда нельзя.

Кто-то торопливо подошел по траншее.

— Кончай, ребята, курить! Скоро светать будет. Надо затемно выбраться отсюда.

— Погоди, лейтенант, только закурили.

— Дай отдышаться.

Лейтенант тоже присел на корточки в траншее.

— Дайте дернуть разок. Закуривать уж не буду.

Руки с цигарками протянулись к лейтенанту…

Обратно шли так же неровно: то неторопливо, а то бегом. Наконец, спустились в балку, на дорогу, по которой возят на передовую кухню и боеприпасы.

Светало. И тут я неожиданно обнаружил, что один среди нас идет без маскхалата. Пригляделся — фриц!

— Батюшки! «Языка»-то все-таки взяли? — вырвалось у меня.

Рядом шагавшие ребята захохотали. Но необидно, без издевки. Скорее с торжеством: вот, мол, как удалось нам тебя разыграть — взяли пленного, а ты и не видел когда.

— А что, ребята, с новенького сегодня причитается, — начал кто-то, будто вспомнив о само собой разумеющемся, но всеми вдруг забытом.

— Точно! Крещение парень принял. Омовение надо сделать…

— Первый «язык» в жизни!

— Везучий ты!

— С ходу и — «язык»!

Я смутился. Пролепетал:

— А где я здесь что возьму?

— Это уж где хочешь!

— У старшины выпроси…

Взрыв хохота — видимо, это было самым смешным: выпросить у старшины водки.

— А если не даст, организуй так, чтоб не видел…

— А если увидел — чтоб не догнал.

Все смеялись и, конечно, не потому, что это было остроумно, а потому, что настроение у всех было расчудесным — «языка» ведем! И без жертв — никого на палатке не несем.

Кто-то пнул застылое конское яблоко. Начали гонять его по дороге, как мальчишки на деревенской улице. Толкались, прыгали, дурачились. «Боже мой, — улыбался я, — как хорошо-то в разведке!»

Мне казалось, что здесь всегда так…

И никто тогда не знал, что не пройдет и нескольких дней, как от всего взвода останутся лишь двое — Иван Исаев и я. Остальные полягут у вражеского дзота, покошенные пулеметами в упор…

Тысяча девятьсот сорок третий год рождался в свирепых вьюгах, в беспрестанных вспышках немецких ракет, методическом, размеренном татаканье пулеметов.

Позиции нашего 971-го стрелкового полка по-прежнему находились в трех километрах от балки Глубокой. Уже третью неделю мы жили в тех же кем-то наспех сделанных землянках у штаба полка. Стояло сравнительное затишье, какое обычно бывает перед большим сражением, Это самое тяжелое время для разведчиков. Почти через день — добывай «языка», нужно внимательно следить за передвижениями противника.

Но «языка» нет уже неделю.

Вьюга валит с ног, залепляет глаза, рот. А здесь, в землянке, тепло — всю ночь гудит печурка, сложенная из двух патронных цинок. В ней сизым огнем горит тол из противотанковых мин — дров на сотню километров вокруг не сыщешь. Сушится гора валенок. Валенки должны быть обязательно сухими, иначе будут скрипеть на снегу…

Четыре часа утра. Заскрежетала повешенная на входе обледеневшая плащ-палатка. В землянку один за другим протиснулись четверо разведчиков в белых заснеженных маскхалатах. Автоматы и те замаскированы белой марлей.

Первый — Иван Исаев — закинул за спину шапку вместе с белым капюшоном. Иван — круглолицый, белокурый, с голубыми девичьими глазами. На губах и подбородке легкий пушок. Устало вытер рукавом лоб. Вяло спросил:

— Закурить у кого-нибудь есть?

Поднявшись с лежанок, разведчики сонно потягивались. Кто-то протянул кисет. Исаев оторвал газетный лоскут, подрагивающими пальцами стал скручивать цигарку. Потянулись к кисету остальные трое.

— Лейтенант где? В штаб пошел?

— Нет, — ответил Исаев, мусоля цигарку. — Принесли лейтенанта. На землянке лежит.

Второй разведчик, чубатый Иван Сыпченко, комсорг взвода, так же тихо добавил:

— В голову его. Ничего сказать не успел.

Долго все молчали. Десяток рук потянулось к кисету. Последнему досталась табачная пыль.

Казнодий, носатый черноглазый южанин, резко толкнул ногой открывшуюся дверцу печки, она с жалобным скрипом захлопнулась. Спросил сиплым голосом:

— Опять не подпустил?

— Нет, на этот раз были в траншеях, — неторопливо, между двумя жадными затяжками ответил Исаев. — Напуганные уже. Ставят по два часовых. Одного я снял. А второго не успел. Заорал, скотина.

Как правило, не любят разведчики рассказывать подробности. Краснобаи не в почете здесь. Того, что сказал Исаев, — достаточно. Остальное понятно и так. Понятно, что после вскрика часового гитлеровцы выскакивают из блиндажей, начинается рукопашная. В такой обстановке пятерым «языка» не увести — самим бы уйти.

— Лейтенанта от самых траншей несли? — спросил Казнодий.

— Нет, на нейтралке убило, когда отходили…

Хоронили лейтенанта на своем кладбище — на кладбище разведчиков. Пехота своих не хоронит в такую погоду — просто складывают штабелями в укрытии. У разведчиков — неписаный закон: всех убитых, как бы трудно ни было, выносить с поля. За месяц много уже выросло на взгорке, обдуваемом ветром, холмиков, много стоит сколоченных из нестроганых артиллерийских ящиков пирамидок со звездочками из консервных банок. Прибавилась и еще одна.

Речей не произносили. Неторопливо — как и все, что делают разведчики днем, — обнажили нестриженые головы, выпустили, держа над головой автоматы, по диску, и так же молча гуськом спустились в балку. О лейтенанте больше не говорили — не принято говорить об убитых. Очередную смерть переживают молча, каждый по-своему. Вспоминают о погибших на отдыхе, а здесь нет времени.

После мне рассказывал ординарец командира полка, что в то утро, едва взошло солнце, майору позвонил по телефону начальник штаба дивизии и спросил, вернулись ли разведчики.