Клара Ларионова - Московское воскресенье

— Хорошо бы молочка или яичек.

— Яичек? — строго переспросил хозяин. — Мы тут дали давеча какому-то командиру два десятка да двух куриц. Так что же, все вам и отдать? А немцам-то что?

Евгений знал, что Любанский — превосходный актер, но сейчас актер так растерялся, что пришлось прийти к нему на помощь.

— Какие немцы? Откуда они возьмутся?

— А такие же, какие в Смоленск пришли. Ныне, говорят, на Вязьму идут. Сват из Шаблина пришел, а оно уже под немцами. А от Шаблина до нас верст не мильен, вон оно за рекою, днем каждую крышу видно…

— За рекою? — только и нашелся спросить Любанский.

— То-то и есть! — сухо сказал хозяин. — И уходили бы вы от греха, а то, не дай бог, пути вам обрежет, как под Смоленском было…

— А что о Вялой слыхать? — спросил Евгений.

— Чего не знаю, того не знаю, — неохотно проговорил хозяин. Он, видно, уже жалел, что разговорился с солдатами.

— Пошли! — сухо приказал Евгений.

Хозяин даже не поднялся из-за стола. Выйдя, Евгений услышал, как щелкнула щеколда на двери.

Любанский выругался и предложил:

— Давай заберем этих подлецов. Видно же, что они только и ждут немцев.

— Не дурите, Любанский! — сердито сказал Евгений.

Разумов вышел из-за угла и сказал, что в деревне все тихо.

Решили зайти в соседний дом. Долго стучали в калитку. За воротами во дворе слышалась возня, но им никто не отвечал. Наконец робкий, прерывающийся голос спросил:

— Кто там?

— Свои. Откройте, пожалуйста! — придавая голосу самую задушевную мягкость, сказал Любанский.

Молчание, долгий шепот, скрип половиц, и наконец дверь открылась. Закопченный фонарь осветил их. Они смело вошли в сени. Сквозь боковую дверь был виден освещенный двор, крытый одной с домом крышей, во дворе стояли груженые подводы. Несколько человек прошли мимо них, таща какие-то сундуки и узлы, наваливая все это на воза.

Вслед за разведчиками в избу вошел бородатый старик в ватнике, в военном шлеме со звездой, какие носили буденновцы в девятнадцатом году. Он внимательно оглядел их:

— Кажись, свои. Ну, родные, как дела? Где они сейчас?

Любанский недоуменно спросил:

— Кто они?

— Известно кто, — сердито оборвал мужик, показывая, что ему сейчас не до шуток. — В Шаблино и в Куракино они уже были с разведкой, что ли, а через реку пока не переходили… Днем, глядишь, и сюда нагрянут. Не успеем и ноги унести… Помогите, братишки, сундук вытащить… Тут все колхозные документы уложены…

Разумов и Любанский ухватились за ручки допотопного сейфа с одной стороны, Евгений и хозяин — с другой и выволокли ящик во двор. Как только его водрузили на подводу, хозяин распахнул ворота и погнал лошадей.

Все двери так и остались открытыми, словно хозяева больше не собирались вернуться.

До своего отъезда в армию Машенька старалась устроить судьбу брата самым лучшим образом. Она начала осаду его неприступной гордыни со всей хитростью, присущей только женщине. В тот вечер, когда Оксана была у них, Машеньке показалось, что брат неравнодушен к ней, и сказала ему о своих догадках.

Роман слушал сестру хмуро, но не перебивал. Машенька была довольна и этим. Она печально оглядывала темные углы подвала и думала, как украсить это сырое убежище, чтобы можно было приглашать гостей, подразумевая при этом Оксану. Художник иронически выслушивал фантастические замыслы сестры, но потом и сам увлекся ее предложениями.

Роман действительно любил Оксану, но не старался пробудить в ней ответное чувство. Допустим, думал он, что Машенька права. Но что я могу предложить Оксане? Жениться? Но разве может она жить в этом подвале? В этой жалкой обстановке? Заработок его был так неустойчив, что он все еще считал себя учеником, сам готовил обед, стирал сорочки. Оксана знает, что он талантлив, что он добьется успеха, но сегодня он настолько беден, что не имеет права говорить о любви.

Но Машеньку трудно было сбить с позиции молчанием. Она обругала брата мещанином, привела несколько примеров со знакомыми: вот художник Раков женился на дочери инженера, получил в приданое квартиру, жена создала ему условия, в которых развивается его талант.

В тот же вечер Машенька потребовала, чтобы Роман немедленно достал денег, а она приведет квартиру в приличный вид, чтобы не стыдно было приглашать гостей, а когда она уедет, он сможет приглашать Оксану. Говорила она это с такой верой в свои слова, что Роман Матвеевич вдруг оживился, начал перебирать свои старые картины, как будто и в самом деле поверил в несбыточное.

В среду вечером Ожогин, собиравшийся закрывать свой магазин, увидел, как к нему вошел молодой человек с очень гордым, независимым выражением лица. Преодолевая некоторое смущение, он назвал себя художником и сказал, что хотел бы предложить на комиссию несколько своих картин. Это был Роман Матвеевич Уваров.

— Картины? — спросил директор. — Но это сейчас не ходкий товар! — Он хотел что-то добавить, но лицо художника заинтересовало его, и он неожиданно сказал: — А ну, покажите…

Уваров развязал веревки и поставил на прилавок три картины.

Ожогин, как старая хитрая лиса, все угадывал нюхом. И действительно, лицо художника не обмануло его. Картины были прекрасны, он, слава богу, кое-что понимает в живописи, знает и новую западную живопись, знает и советских художников, но он и не предполагал, что в этой суматошной Москве может жить такой живописец. Он просто послан богом ему в награду за все хлопоты и страдания в тяжелые дни войны.

Притворившись дурачком, он кивнул на серебристый пейзаж и спросил:

— А сколько вы хотите за эти кустики?

Роман Матвеевич вздрогнул, сжал кулак так, что ногти впились в ладонь, с презрением взглянул на бородатого торговца и назвал сумму в два раза больше той, какую хотел назвать.

Петр Кириллович сделал испуганное лицо:

— Помилуйте, да за эти деньги можно купить не только кустики, а целый лес, среди которого можно построить дачу.

Художник, облокотившись на прилавок, слушал его с усмешкой.

— Позвольте, — возразил он, — еще дешевле срубить дерево, заплатив леснику пятьдесят рублей штрафа, а изловчившись, можно даже украсть бесплатно. Целое живое дерево, а не нарисованные кустики.

Нисколько не смущаясь таким ответом, Петр Кириллович поглаживал бородку тыльной стороной ладони, самодовольно улыбался. Да, перед ним был не простачок, а такой же цепкий, как и он, жук.

— Хорошо, если вы хотите по тысяче за картину, я беру одну, а если вы согласитесь отдать все за две — беру три. И даже попрошу принести еще…

Лицо художника искривилось от внутренней боли, но Ожогин знал, что он согласится, И действительно, узнав, что деньги можно получить немедленно, художник даже обрадовался.