Михаил Герасимов - Пробуждение

Прибыл новый командир сотни прапорщик Нарциссов Викентий Федорович. Внешний вид его не радовал глаза: среднего роста, рыжий, включая ресницы и брови, краснолицый, весь в крупных веснушках. К тому же он оказался обладателем удивительно неприятного, резкого, крикливого голоса. На деле же Нарциссов показал себя славным малым, хорошо образованным (студент-юрист второго курса), дельным и толковым офицером. Он окончил военное училище в августе и имел передо мною старшинство на целых три месяца. Мы с ним зажили дружно. Он хотя и был попович, что явствовало уже из его фамилии, но не верил ни в бога ни в черта, любил повеселиться, посмеяться, рассказать интересный анекдот.

— Викентий Федорович! В пасху на позиции будем стоять? — спросил я Нарциссова, вернувшегося от командира батальона.

— Нет. Наш полк и Рыпинский уходят в дивизионный резерв. Стоять будет в лесу, двенадцать верст западнее Клецка. Генерал говорил командирам батальонов, что там есть отличный городок, построенный кавалеристами.

— Это превосходно. По крайней мере, клопов и блох будет меньше.

— Старков обещал сделать дезинфекцию. Знаешь ведь, что старший врач не любит хвастать попусту.

И вот мы в городке. У нас прекрасный домик, где вдвоем нам уютно и тепло. Мы знали, что в Киев снаряжена специальная экспедиция с задачей привезти куличи, пасхи, греческие бобы, колбасу, вино и прочее, а также подарки по заблаговременно составленным спискам.

Пасхальные дни были омрачены большой неприятностью. В полках, стоявших на позиции, нашлись люди, которые пренебрегли совестью и честью русского солдата и братались с немцами. Это продолжалось несколько дней. Никаких мер против братания принято не было: то ли наше начальство растерялось, то ли были еще какие-то веские основания.

Я решил посмотреть на братание. Причина для поездки была вполне основательна: мой большой приятель по школе прапорщик Иннокентий Костояров командовал сотней в братавшемся полку.

Командир батальона подполковник Белавин относился ко мне очень доброжелательно и даже иногда разрешал проехаться на его коне, тем более, что сам он избегал ездить верхом.

Я обратился к нему. Белавин зорко посмотрел на меня своими умными прищуренными глазами.

— Берите коня. Развлекитесь, юноша (это было его обычное название для меня). Когда вернетесь, расскажете, что интересного видели.

Ни одного слова о братании ни им, ни мною произнесено не было.

Я проехал хорошо знакомыми дорогами прямо к землянке Костоярова. Кенка в белоснежной рубашке с засученными рукавами, открытой шеей сидел у землянки на скамейке за грубым столом, сделанным солдатами при помощи топора, и распивал кофе, свой любимый напиток.

— Мишка, друг, — обрадовался он, — вот хорошо, что ты приехал. А у нас тут черт знает что творится, — уже не так радостно закончил он.

Своими словами он выручил меня, так как прямо сказать ему, что я приехал посмотреть на братание, мне было неудобно, да и Кенку я любил, и видеть его было мне приятно.

— А что такое?

— Разве у вас ничего не слышно? — подозрительно спросил Кенка.

— Слышали кое-что, да не придали значения. Брось, Кенка, об этом. К тебе гость приехал за пятнадцать верст, а ты, вместо того чтобы угостить чем-нибудь, угощаешь его какими-то слухами.

— Слухами?! Эти слухи у меня вот где, — недовольно похлопал себя по шее Кенка, снимая свое неразлучное пенсне. — Ну черт с ними! Ты прав! Абдулин! — крикнул он денщику, привязывавшему моего коня к скобе, специально вбитой для этой цели в сосну, — тащи сюда, что осталось, да стол накрой чем-нибудь.

Юркий татарин накрыл стол простыней, появились почти не тронутая пасха, остаток желтого кулича, разные колбасы и две наполовину опорожненные бутылки. Я подсел к все еще недовольному Кенке. Выпили по чарке, поздравили друг друга, вспомнили старое. Вино было хорошее, крепкое, в меру сладкое. От него как-то приятно делалось внутри.

— Чего ты все хмуришься, Кенка?

— Не могу, брат, забыть, что сейчас между окопами наша солдатня обнимается с немцами.

— Ну уж и обнимается!

— Сам видел и вчера, и сегодня.

Выпили еще. Кенка все не мог успокоиться.

— Хочешь, пойдем посмотрим?

— Стоит ли? Картина-то, ты сам говоришь, малоприятная.

— Ты понимаешь, не думал я, что моя одиннадцатая будет как все.

— Люди везде одинаковы.

— Я с ними, чертями, жил душа в душу, а они... — Кенка махнул рукой.

— Ну, черт с ними! Давай пройдем посмотрим, — небрежно согласился я.

На позиции стояла невиданная тишина: не слышалось ни единого орудийного или ружейного выстрела. Просто не фронт, а тыловая деревня. Мы шли не ходом сообщения, а по верху и когда выбрались на бруствер переднего окопа, перед нашими взорами раскинулась широкая долина Щары, усеянная огромным количеством солдат, стоявших и ходивших большими толпами и отдельными группами. Я внимательно разглядывал братание. Конечно, обнимающихся с немцами наших солдат я не увидел. Немцы даже не соприкасались с нашими вплотную. Между ними проходила как бы нейтральная полоса шириной, как мне показалось, шагов в двадцать. Иногда от нее к немцам или от немцев к нам шел солдат, что-то передавал и что-то получал взамен. Если это было братание, то все-таки какое-то настороженное, не до конца искреннее и доверчивое.

— А знаешь, Кена? По-моему, наши солдаты, да и немцы, просто интереса ради устроили перемирие, но до братания здесь еще далеко. Смотри! Обе стороны довольно насторожены!

— Я видел другое, видел, как обнимались.

— Может быть, отдельные солдаты. Вот сколько я ни смотрю, все их разделяет полоса шагов в двадцать, не меньше.

От толпы братающихся к окопам и от окопов к толпе беспрерывно двигались отдельные солдаты и небольшие группы.

— Кена, разреши мне поговорить с некоторыми солдатами.

— Сделай милость! — пробурчал Костояров.

Я остановил пожилого солдата, проходившего мимо и торжественно отдававшего честь, отбивая ногу.

— Подойди сюда, братец.

Солдат подошел, держа руку у козырька.

— Опусти руку. Скажи, ты был там? — махнул я рукой в сторону немцев.

— Так точно. Интересовался.

— Чем же ты интересовался?

— Интересно, ваше благородие, как немцы выглядят.

— Ну и что же ты увидел?

— Да что, ваше благородие. Солдаты ничего, вроде нас, только что похлипче, а ундера, фитфебели злыми глазами смотрят, ряшки красные, один даже, извиняюсь, с брюхом, как у бабы на сносях.

— О чем же говорят солдаты с немцами?

— Дык какой разговор может быть, ваше благородие? Так руками машут, на пальцах показывают. Немцы кричат: «Рус, рус, камрад», ну и мы им: «Камрад, камрад». Меняются ребята: немец — часы, наш — булки с колбасой, наш — нож, а немец — бутылку, шнапс, значит. Видно, кормют у них хуже нашего.