Михаил Герасимов - Пробуждение

Я впервые протянул ему руку.

— До свиданья, Михаил Никанорович! Надеюсь, что мы встретимся на одной дорожке, за одним делом. Желаю вам здоровья и остаться в живых.

Мы крепко пожали друг другу руки, и я вышел в сад. Вскоре появился Габай.

— Не знал я, что ты так разговоришься с Голенцовым, — сказал он, — а то я раньше бы пришел. Разведчик очень доволен твоим посещением.

— Знаешь, Бек, и я тоже очень доволен нынешним днем. Совершенно неожиданно я получил столько материала для размышлений, что едва ли скоро разберусь в нем. Все это так ново, непривычно, не то с головы на ноги многое ставится, не то наоборот. То, что я считал до сих пор священным и непоколебимым, оказывается сомнительным и неверным, истина — уже не истина, а обман. Старые боги палкой сгоняются со своих пьедесталов и подлежат сдаче на слом. Мне только двадцать два года, но я успел прочесть уйму книг. Однако ни в одной из них не нашел ничего подобного слышанному сегодня. После твоих рассуждений и бесхитростного рассказа Голенцова у меня в голове круговорот. Действительно, как ты говоришь, нужно разобраться. Прощай, Бек, поеду к себе.

— Ну что ж! Если ты в таком состоянии, тебе и впрямь хорошо побыть наедине. Будь здоров, Герман. Думаю, наш разговор сегодня не последний. Рассчитываю вскоре снова увидеть тебя.

В ближайшую неделю мы в основном проводили занятия и готовились к поиску между Щарой и Ведьмой — там предполагалось захватить полевой караул. Весь день я был занят, к вечеру сильно уставал: овладение техникой разведчика даром не давалось. Тем не менее каждую свободную минуту я думал о том, что узнал из разговоров с Габаем и Голенцовым. Без особого труда я убедился, что они дали мне только некоторые намеки по важным жизненным вопросам. Очень многое еще нужно было узнать, чтобы разобраться в них. Попытки самому найти ответы, естественно, ни к чему не привели — я только запутался еще больше в нахлынувшей на меня стихии.

В сентябре нашу дивизию перебросили на Юго-Западный фронт. Выгрузившись на железнодорожной станции, мы в два перехода перешли в район 30–40 верст севернее Ковеля на реке Стоход и заняли позиции.

Основная позиция проходила по восточному берегу реки, да один батальон занимал плацдарм за Стоходом. До противника от основной позиции не менее полутора верст, что создавало полную безопасность от ружейного и пулеметного огня. Поэтому офицеры и солдаты вели себя почти по-домашнему, не опасаясь ни огня, ни непосредственного появления противника. Отделявшая нас болотистая долина Стохода с его многочисленными рукавами и протоками, за что река и получила свое название, давала полную гарантию, что никто через нее не пройдет. Тем более что немцы вообще не охотники лазить по болотам. По оборудованию окопы здесь ни в какое сравнение с теми, что на Щаре, идти не могли, да и вся позиция имела слабое развитие в глубину. Район в целом был малообжит: землянок для солдат и офицеров почти не было. Пока стояла теплая погода, мы располагались в палатках, но приходилось думать о близкой осени и о следующей за ней зиме. Резервные батальоны усердно строили землянки. Строительство оказалось не легким делом, так как никакого инструмента, кроме топоров да двуручных пил, не было. Поэтому каждое срубленное дерево очищали от сучьев, а затем топорами и клиньями раскалывали по длине на две части. Даже в этом деле вскоре появились специалисты, достигшие большого умения. Усердие солдат и желание дать работу привыкшим к труду рукам сделали то, что скоро появились большие двускатные землянки, вмещавшие по сто двадцать — сто сорок солдат, и небольшие — четыре — шесть офицеров. Полы, столы, полки делались из того же материала, двери сооружали из разобранных сараев покинутых жителями и разоренных деревень. Окна и стекла вынули там же из уцелевших домов. Через две недели можно было считать, что на осень и зиму полк жильем обеспечен.

В батальоне, занимавшем плацдарм за Стоходом, все сотни стояли в линию. Там условия были тяжелые. Добраться туда можно только ночью, так как пройти днем по мосткам, которыми каждая сотня соединялась с основной позицией, не представлялось возможным: они находились под постоянным пулеметным, минометным и артиллерийским обстрелом. Немцы вели огонь даже по одиночным людям. Связисты, исправлявшие порванную связь, продвигались не по мосткам, а напрямик по болоту через высокие камыши и по буйной траве. Там же прокладывались и линии связи. Горячая пища подносилась только с наступлением темноты, огонь в печурках на плацдарме разводился ночью. Ночью же выносили раненых и сменялись части. Но и ночью редко удавалось пройти без потерь: мостки находились под огнем дежурных немецких пулеметов и минометов.

Окопы на плацдарме отрывались на берегу самого правого рукава Стохода и из-за близости грунтовых вод были неполного профиля. Блиндажи и землянки позволяли только сидеть в них, слабые накаты предохраняли лишь от дождя да осколков снарядов. Чтобы войти в блиндаж, приходилось сгибаться в три погибели.

Расстояние до противника на плацдарме было неодинаковое: на более сухом правом фланге оно не превышало ста — ста двадцати шагов, и часто наши и немецкие проволочные заграждения примыкали вплотную. В таких местах ручная граната, брошенная сильной рукой, достигала окопа противника. Для защиты от ручных гранат окопы у нас и у немцев прикрывались сверху проволочными сетками. На более сыром левом фланге расстояние до немецких окопов доходило до четырехсот шагов, но и там немцы занимали сухие высотки, а мы сидели в болоте. Вследствие таких тяжелых условий батальоны стояли на плацдарме только по одной неделе, после чего сменялись.

Наша команда кроме строительства занималась тщательным изучением местности, выискиванием подступов к позициям противника и изучением его режима. После того как построили землянки, ежедневно проводились обычные занятия.

Мне удалось побывать в лазарете, который размещался в небольшой деревне с рощицей, подходившей к самой ее окраине. В больших удобных и теплых палатках там располагались раненые, а в деревне находились лишь какие-то учреждения лазарета, жили сестры и некоторые врачи.

Я давно не видал Нину, и, когда она промелькнула между двумя палатками, к моему сердцу прилила теплая волна, наполнившая меня радостью и счастьем. Я был счастлив от того, что на свете жила такая чудесная девушка, которая могла навсегда стать близкой мне.

Увиделся я с Ниной только часа через полтора. Мне показалось, что она более сдержанна, чем обычно, в глазах ее затаилась непривычная для нее грусть, а брови разделяла маленькая морщинка: она что-то пережила или переживает. Моя радость померкла: я до боли жалел Нину и готов был сделать, что угодно, только бы исчезла грусть в ее глазах да разгладилась бы морщинка между бровями. Теперь я любил ее еще более мучительно, мне хотелось приласкать ее и сказать ей что-нибудь особенно нежное и ласковое. Но наши отношения не допускали этого. Пришлось ограничиться вопросами о здоровье, самочувствии и прочем.